Михаил Левитин - Лжесвидетель

«Мне не увидеть», – подумал Шпе почему-то и неожиданно остро пожалел себя. Так сильно пожалел, что от напряжения сил, от всей невозможности их все-таки состоявшейся поездки, от опасности, которая то ли прошла, то ли приближалась, его стало знобить.

– Скажите, Шпе, только честно, вы любите евреев? – спросил фюрер, остановившись и глядя на океан.

– Не очень, – неожиданно ответил Шпе и повторил с облегчением: – Не очень.

– Я тоже.

Это признание вылетело у фюрера со вздохом, каким, вероятно, бывает последний вздох, когда уже совсем нечем жить.

Шпе показалось, что он присутствует при важнейшем историческом событии, из которого не надо делать выводы, оно произошло незаметно и было предназначено не всем народам, а только одному Шпе, ну, может быть, еще немного и океану.

– Я тоже, – повторил фюрер, – но я всегда хотел сделать это.

Он кивнул в сторону острова.

– Как вы думаете, Оно сильнее? Как вы думаете, Оно обладает силой?

Шпе задумался. Раньше он никогда не размышлял о силе евреев.

– Вообще-то евреи живучи, – наконец сказал он.

– Евреи вечны, – поправил фюрер. – Я это понял в детстве, когда увидел избитого еврея. Он сидел на земле у стены сарая, и раны прямо на моих глазах затягивались у него на лице. Я подошел близко, чтобы рассмотреть, я видел. Потом, когда его лицо стало на тех местах, где раны, блестящим и гладким, я убежал. Но я запомнил.

Я понял, что возможно возмездие. Оно в том, что раны затягиваются сами. А сколько я видел в окопах солдат, которым нельзя было помочь!

Я хотел крикнуть: позовите еврея, еврея! Но мне казалось, что меня засмеют. Сумасшедший ефрейтор! Безусловно, они о чем-то договорились с Богом. А вдруг они сами – Бог?

Фюрер оглянулся. Вероятно, ему показалось, что рядом стоит еврей, он же Бог.

– У меня не было какой-то отдельной симпатии к евреям. Признаюсь, больше мне нравились погромщики. Я вообще не сентиментален, вы знаете. Но этого я запомнил. Раны сами затягивались на его лице.

Сначала лицо стало багровым, потом естественный цвет вернулся к нему. Борода помолодела, – прибавил фюрер как-то жалобно. – Вы заметили, Шпе, что волосы имеют свойство молодости, когда все складывается к лучшему? Волосы – барометр самочувствия. А я все лысею и лысею…

Он засмеялся.

– Представляете, Шпе, мгновенно, усилием воли. Вот только чьей?

Своей или Божьей? Я долго думал об этом позже. Я и сейчас думаю. Они справятся, в то время как справимся ли мы, – проблематично.

– Может быть, они и не люди вовсе? – спросил Шпе.

– Люди. Прежде всего, люди. Читайте Тору, вы увидите, как они базарно ругаются с Богом, торгуются. Они очень люди, слишком. Но вот, насколько надо быть людьми, чтобы раны сами по себе затягивались, я не знаю.

Париж тоже был. Но это раньше. Претендовал, но сравнения не выдержал. С Лондоном.

Что-то сиреневое поднялось во мне и не уходило, пока я не уперся в решетку Люксембургского сада. А что – сад, что – сад? Чем он лучше городского в Одессе? Ничем.

Просто Париж. Просто Люксембургский сад, и я, как дурак, стою на одной из его аллей и смотрю, как целуются студенты на скамейке взасос, и не знаю, куда мне деться.

Работа шла по ночам. По ночам раздавались это безумное «жу-жу-жу» и чужая приглушенная речь. Немцы пытались не разбудить Прагу. Но она уже давно проснулась, люди лежали в постелях и прислушивались.

Запретить они не могли, вроде дома и не дома вовсе. Может быть, ради этого «жу-жу-жу» и вошли в Прагу немцы и вся тайна этой бескровной войны именно в непонятной деятельности по ночам?

Ставни открывать по ночам не рекомендовалось, но любопытство превозмогало, и так по одному, по одному они выбегали во двор и, как чужие, пробирались через подворотню, чтобы выглянуть и подглядеть.

Немцы, как сахарную голову, облепили синагогу, они расчертила ее от вершины до основания, каждый сегмент отмаркировали и начали пилить по размеченному. Они не крушили ее, а пытались аккуратно разобрать и не перепутать, будто хотели еще раз собрать, но уже в другом месте.

– Зачем им это нужно? Стоило огород городить! Что они ищут там внутри? Может быть, мы вот так рядом с евреями живем, а ничего про них не знаем, или фюрер на самом деле рехнулся из-за евреев?

Грузовики стояли вдоль всей Парижской улицы притихшие. В кузовах были сложены обитые войлоком изнутри деревянные ящики. Это чтобы не изуродовать камни.

Гимм мог быть доволен. Его люди действительно пригодились, но не на фронте, а на работах по демонтажу синагог.

– Побаловать наших евреев, – говорил фюрер. – Там на острове хоть что-то должно напоминать им о Европе. А я помню эти славные синагоги в Праге. Да и время для евреев было славное. Пусть полакомятся.

Прага обойдется. В ней еще достаточно синагог.

То, что для этого пришлось лишить чехов независимости, не обсуждалось.^20

Было что-то такое стыдное в демонтаже синагог.

– Будто во сне с меня рубашку сорвали, – говорила Марта Янечекова.

Старо-новая синагога, уходящая глубоко в землю, чтобы потолки казались выше, а снаружи никто не заподозрил в желании возвыситься над другими домами.

Старо-новая синагога с барочной крышей, рядом с ратушей, на которой единственные в мире часы шли справа налево.

Можно перевезти камни, но как перевезти воздух между стенами, это пространство жизни, когда-то заполненное людьми?

А где сами эти люди? Почему сейчас ночью чехи нервничают, прислушиваются, а евреев нет у синагог? Где придурковатыйСемка, сторож, где раввин, жена раввина, цадики, меламеды, где самые верные прихожане?

Не узнать они не могли, почему не стоят у синагоги, отталкивая солдат и отчаянно крича? Где евреи?

– Все в порядке, – сказал пан Гонзелка. – Евреи продали синагогу.

– Что же будет? – спрашивала напуганная маленькая пани Гонзелкова.^21

– Построят другую.

– Так весь город могут вывезти, – шептались пражане по ночам.

– Кому мы нужны? Это только евреи.

Нет-нет да и приходила в голову мысль, чем будут заполняться эти пустые места? Ведь Прагу не строили, ее отливали, выковывали, ошибки быть не могло, всё нужно, даже евреи.

Когда в саду выкорчевывают одно старое дерево, давшее мощные корни, надо помнить, что оно уже давно там под землей переплелось с корнями других деревьев и не затронуть не может. Дерево уходит, и его провожает весь лес.

А может быть, всё это только сказки, а раны затягиваются быстро?

Вот смотрите, умер человек, и уже кто-то другой на его месте. Даже из памяти вытесняет, потому что и память смертна. В Европе скоро не останется евреев, зачем тогда синагоги?

Все обретало смысл.

– Ух, возня, – жаловался группенфюрер СС Дитрих.^22 – Главное, нас просили не тревожить местное население, разобрать аккуратно. А как тут не шуметь? Это же камень, он тяжелый. А уж кладка у евреев так кладка. Чувствуется, что камень немец клал, евреи только платили. И хорошо, чувствуется, платили.