Михаил Левитин - Лжесвидетель

«Какое мощное самообладание, – подумал Шпе. – Интересно, самообладание связано как-то с инстинктом самосохранения? Или нет?

И есть ли этот инстинкт у фюрера? Сомневаюсь. При чем же тогда самообладание?»

«Просто устал», – подумал Шпе. И, как любой усталый человек, отключился, почувствовав, что теперь от него ничего не зависит.

Неизвестность – хорошее лекарство.

Потом он вспомнил Гера – нет ли во всем этом волнении игры, не воспользуется ли тот ситуацией, и не взлетит ли самолет на воздух?

Как-никак уГера появляется возможность из второго человека рейха стать первым.

Но тут же сам себя и высмеял. Не такой дурак Гер, чтобы взять на себя обязательства фюрера перед народом. И не такой дурак немецкий народ, чтобы сразу довериться другому фюреру, не перепроверив. Да и глупости это. Кто поднимет руку на Бога?

И только он в очередной раз успокоился, как почувствовал на себе чей-то взгляд. Боясь сразу взглянуть на фюрера, он взглянул в сторону иллюминатора и как бы между прочим перевел глаза на сидящего напротив. Не он ли наблюдает за ним из-под прикрытых век?

Так они сидели долго, потом фюрер вздохнул во сне, да так жалобно, что Шпе стало стыдно своих мыслей, он встал и пошел в туалет. Там он слегка освежил лицо салфеткой, глядя на себя без всякого удовольствия в зеркало. Отметил кое-какие недостатки в пропорциях туалета и вернулся на свое место, чтобы теперь уже окончательно стряхнуть с себя всю эту шелуху и уснуть.

– Куда мы летим, Шпе? – неожиданно спросил фюрер. – Вы что-нибудь понимаете?

Потом, кружась над Антананаривой, они искали ту самую взлетную полосу, о которой предупреждал Гер, и Шпе несколько раз, несмотря на запреты фюрера, входил в кабину пилота и выказывал некоторое нетерпение.

Потом, наконец, приземлились. И странное невероятное тепло вперемежку с дождем окутало их. Шаги стали мягкими, а тело перестало подчиняться само себе, будто его подхватили сумерки.

Они шли по траве, а высокие кусты из-за изгороди этого вполне деревенского аэродрома пытались дотянуться и задеть их.

Фюрер чихнул и рассмеялся.

– Я аллергик, – сказал он. – А тут прямо кладбищенское благоухание!

Он был прав. Так мог пахнуть только Элизиум. В воздухе носились жуки, играя с дождем.

Пахло магнолией и еще какими-то неизвестными ароматами, которые обнаружатся к утру. Пронзительный запах тропических цветов.

– Если вы не устали, Шпе, – сказал фюрер, – я предложил бы проехаться по острову сейчас же. Самые сильные впечатления мы получаем в темноте. Поэтому всякий здоровый мужчина, прежде, чем лечь в постель, обязательно просит партнершу погасить свет.

Близость океана не чувствовалась, хотя переход из сумерек в сумерки вызывал у Шпе волнение, и всё казалось, что они не приземлились, а провалились куда-то под воду.

Фюрер велел зажечь фары, две сопровождающие машины тоже сделали это, и тотчас же какие-то испуганные зверьки, прикрываясь от света лапами, начали кричать на деревьях, вероятно, призывая других на помощь.

Фюрер коротко спрашивал сидящего сзади рядом со Шпе полковника. Что это за животные? Представляют ли они опасность? И можно ли их отстреливать без риска привлечь к его приезду внимание?

– Сами успокоятся, – сказал полковник. – Это лемуры. Они у них тут вроде святых, их нельзя трогать.

– А дорога везде такая? – спросил фюрер, когда машину в очередной раз стало заносить, и сравнение с океаном, только уже не спокойным, а начинающим бурлить, снова посетило Шпе.

– Дорога отвратительная, – сказал полковник виновато. – А тут еще эти дожди.

По тоскливому звуку его голоса становилось понятно, что, если бы не великий пиетет перед сидящим впереди него человеком, не вся странность и таинственность их ночного прилета, он не преминул бы спросить, чья дурная прихоть забросила вас, мой фюрер, на этот проклятый остров, куда даже французский генерал-губернатор, в бытность свою, конечно, генерал-губернатором, ухитрялся приезжать только два раза в год, предпочитая отсиживаться в своем доме в

Париже, и почему в крайнем случае нельзя было передохнуть в специально приготовленных для них апартаментах, бывших королевских покоях, в Антананариве, а мчаться по острову, распугивая птиц и животных, заставляя жителей в разных концах острова выбегать из хижин и смотреть на небо, полное отблесков автомобильных фар, гадая, чем это грозит в будущем, что разозлило их предков.

Но спрашивать не стал. За все время существования рейха он отвык чему-либо удивляться, тем более задавать вопросы. Он и сам был ошарашен своим новым назначением на этот остров, который принадлежал другой стране, но в мгновение ока стал подмандатен Германии и, следовательно, ему лично.^19

Во всяком случае, его предупредили, что фюрер придает острову какое-то особое значение. Полковник, видя остров при солнечном свете вот уже который день, никак не мог понять, какое такое особое значение можно придать этому острову, разве только стратегическое.

Но и это имело смысл, только если воевать с Африкой, неужели фюрер будет воевать с Африкой?

– Климат тут странный, – сказал полковник. – Три четверти года дожди, плантации гибнут, у них тут все больше рис.

– Удивительно, – сказал фюрер, не любящий, когда поддерживают не начатый им разговор. – Почему так?

– Непонятно, – ответил полковник, – непонятно.

И замолчал надолго.

Дождь не прекратился. Но солнце начало вставать, производя какое-то смятение там наверху, над землей. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, солнце и дождь, но потом дождь смирился, позволив каждую свою струйку окрасить в особый, отдельный цвет.

От этого дождь стал как бы плотней, и стена необыкновенной красоты возникла перед ними.

Но Шпе снова забеспокоился, зная, как относится фюрер к цвету, всему на свете он предпочитал угольные штрихи офортов. Здесь же он неожиданно отреагировал доброжелательно.

– Довольно красиво, – сказал фюрер.

Сопровождающий продолжал молчать.

– По-моему, очень красиво, – сказал Шпе.

– Значит, поездка себя уже оправдала, – сказал фюрер. – Такой восход не может не понравиться евреям.

Тут Шпе взглянул на сопровождающего и увидел, как у того отвалилась челюсть. Он с ужасом поднимал глаза то на солнце, то на фюрера, но произнести после услышанного хоть что-нибудь путное уже совсем не решался.

– Я думаю, надо ехать прямо к побережью, – сказал фюрер. – Здесь есть дороги? – спросил он, обращаясь к сопровождающему.

«Конечно, есть», – хотел ответить тот, но получилось только «кваркур».

– Что? – недовольно спросил фюрер, собираясь обернуться, но Шпе опередил:

– Есть, мой фюрер, дорога, если ее можно, конечно, так назвать.