Александр Мелихов - Интернационал дураков

Жаль, в моем гардеробе нет смокинга… Впрочем, излишняя театральность тоже низкопробна, именно из-за нее от пьяной Гришки меня воротит сильнее всего, – я вышел к позднему завтраку, претендуя всего лишь на опрятное достоинство. Гришка тоже возилась у мраморного стола в своем самом изысканном халате – британский флаг с кровавым подбоем, инквизиторский капюшон откинут к лопаткам, – и я поприветствовал ее со сдержанной любезностью, давая понять, что ни в чем каяться не намерен. Но когда она с непримиримой корректностью пристукнула передо мною тарелкой со свежим каймаком, я понял причину ее неистовства: она вчера намеревалась устроить праздничный ужин.

С каймаком нужно париться очень долго, снимая с топленого молока пенку за пенкой, толстые, будто блины. Но разве Гришкина козацкая душа согласилась бы удержаться на такой гомеопатии – она может готовить только на целый курень! Когда я еще оставался в дураках и верил, будто смертному дано различать умное и глупое, я годами пытался выяснить, ради чего она закупала жратвы в полтора раза больше необходимого, когда у нас не было денег, и начала закупать в пятнадцать раз больше, когда деньги появились, но теперь я безропотно вываливаю в помойное ведро пуды рулек, паштетов, окороков, сотни сортов жаркого и рагу, а главное – те диковинные блюда, печь, жарить, варить и тушить которые ей велит зов предков, велит ей и балкар, и бах, и абадзех, и камуцинец, и карбулак, и албазинец, и чечереец, и шапсуг… В том спектакле, в котором она живет, – кто она там? княгиня, атаманша, праматерь? – все это исполнено высокого смысла – и халтама, и хоегушт, и дюшпара…

Каймак столь божественно нежен, что моя неприступность начинает таять под жаром сострадания: она так старалась…

– Да, удался, удался… – как бы не сдержав восторга, бормочу я. -

А еще чего-нибудь не осталось? Может быть, фыдчин? Или ыштыкма?

Точеный обсидиан Гришкиных скул начинает таять, но тут у меня на поясе начинает вибрировать мобильник, и в черных Гришкиных глазищах вспыхивает настороженность.

– Доброе утро, моя птичка, у тебя все в порядке? – мне стоило неимоверных усилий ответить безличной фальшивой обрадованностью: -

О, кого я слышу, привет, привет!..

Однако я не сумел обмануть ни ту, ни другую: Гришкины черные солнца сделались испепеляющими в мстительно сузившихся подзаплывших прорезях, а Женин голосок зазвучал обидой и тревогой:

– Что с тобой, ты не можешь говорить?..

– Все в порядке, а как у тебя дела? – дружелюбничал я, развязно удаляясь свой кабинет, уже средь бела дня треснувшись о дедовский сундук еще небитой коленной чашечкой. Ммм, блль…

– Это ты кому?

– Да, моя радость, все у меня в порядке, ну, а как тебе спалось?

– Сразу замурлыкала, пума… Чует, чье мясо съела… Тебя что, Галина

Семеновна слушала? Пожалуй, я ее слишком рано начала жалеть… Ты знаешь, что мне приснилось?.. – в ее мгновенно разнежившемся голоске послышался заговорщицкий азарт. – Мы едем с тобой в лифте, и ты достаешь и показываешь мне свой этот … Он был очень маленький, но

ужасно приятный. И я проснулась оттого, что у меня началось это .

– Везет же людям… Другим вон сколько трудиться нужно!

– Гм-гм-гм… А у меня это иногда бывало лет с пяти: я просыпалась, а у меня внизу животика как будто теплые пузырьки лопались. И я думала, это мне за то, что я хорошая девочка. Почему ты молчишь, тебе неприятно?..

– Наоборот. Завидую.

– Ну ладно, а то, я чувствую, ты там свою Галину Семеновну боишься.

Она, однако, продолжала восседать на прежнем месте, надменно выпрямившись и еще пуще прежнего обтянувшись обсидиановой кожей.

– Ты бы попросил своих баб, чтоб они хоть позавтракать дали спокойно…

И когда я взлетел по самой прекрасной в мире копченой лестнице и позвонил в самую милую в мире дверь (“чи-жи2к, пы-жи2к”), и мое сердце замерло от нежности, услышав радостно-истошное: “Это ты?”, а затем раздался лязг затворов, задергалась ручка, а потом снова клацнул завершающий замок, и я заключил в задохнувшиеся объятия самое трогательное в мире тельце моей мартышки в очках (“ай, ай, ай”, – предостерегающе заговорила она), первое, что она спросила, впившись сияющими стеклышками в мою распухшую губу:

– Вы что там, подрались?..

– Мы в разных весовых категориях. Просто она меня побила.

– А серьезно? Что она сказала, когда мы кончили разговаривать?

– Попросила, чтоб мои бабы хоть позавтракать дали спокойно.

– Так что, значит, я баба?

Японизированные глазки за стеклышками округлились и прицельно замерли.

– Это не мои слова, это ее слова.

– Понятно. Я слишком рано начала ее жалеть.

Впрочем, ее стеклышки тут же просияли каким-то предвкушением:

– Я уже созвонилась с салоном красоты!..

– Мне тоже нужно заскочить к себе в салон красоты…

– Мне пообещали закрасить седину.

– А я буду закрашивать пустоту красотой.

Я не из тех мещанских утешителей, кто старается преуменьшить беду: да если бы, мол, твой женишок тебя действительно любил, он бы никогда не стал крутить это сальто на горных лыжах, ты таких еще роту найдешь, – нет, всякое горе я возношу до небес! Оно безмерно – но прекрасно! Никто во всем мире не любил, как они! И мир не знал возлюбленного более смелого и благородного! Я изгоняю отчаяние гордыней: перед этим горем гнутся горы! И в те мгновения, когда в утешаемых рождается прекрасная трагическая сказка, я закрыт для всего земного. Однако на этот раз я попросил прощения и взял трубку.

Мне тут так одиноко, жалобно лепетала моя глупышка, я в университете была такая глупая, все время ходила по косметическим кабинетам, если вскакивал прыщик, это была трагедия, я не понимала, какая я была счастливая, все были живы- и папа, и Лизонька… Я думала, впереди еще очень много времени, а его оказалось ужасно мало… Вдруг мы с тобой когда-нибудь тоже будем вспоминать, что могли бы сейчас увидеться и не увиделись?..

Она давилась слезами, и я уже через полторы минуты уверенно спланировал у пирожковой, где мы с Гришкой в забвенные времена не раз лакомились панцирными сочнями с пощипывающим язык творогом под булькающий цикориевый кофе из бачка. Однако теперь вращающаяся стеклянная дверь вела в сверкающий океанский лайнер, вывернутый всеми ярусами внутрь, – усмиренное небо за стеклянной пирамидкой в недосягаемой вышине гляделось чем-то тусклым среди этой ослепительности. Никелированный поршень лифта доставил меня к алтарю красоты.

На алтаре, представлявшем собой зубоврачебное кресло, была опрокинута навзничь несчастная жертва, чьи рыженькие волосы, густые и ассирийски взволнованные, были погружены в фаянсовую раковину, а в них в свою очередь были погружены алчные руки какого-то убийцы в белом халате. Кругленькое личико жертвы – это была пухленькая девочка лет четырнадцати – выражало абсолютную покорность, – я узнал ее только по черненьким башмачкам, которые она вечность назад приволакивала по полу на лестничную площадку, не успевши зашнуровать, ибо после заклинания