Александр Мелихов - Интернационал дураков

Слезай, пойдем вниз, сладкого чая выпьем, сдавленно урезонивал

Максика отец, стаскивая его с шезлонга, и мы с Женей поспешили исчезнуть.

– Вуузула, помоги! – мычащим голосом воззвал к Жене Максик, узенькие его глазки были и правда не даунские, а просто монгольские – мне вспомнилась сплетня, что его отцом был какой-то остяк.

– Лева его сейчас убил бы, если бы разрешили, – сзади нашептывала мне на ухо Женя, когда мы спускались в тепло. – С его-то самолюбием!..

Сказка может быть дороже самолюбия, мысленно не соглашался я, но препираться перед лицом чужого горя и унижения было невозможно. Зато когда с палубы на нас пал именно нечеловеческийвопль, я ринулся наверх в полной боевой готовности, однако успел разглядеть лишь самый конец: метнувшийся из рук отца Максик взбежал на шезлонг и, даже не успевши плюнуть, исчез за бортом. Но и этот бред не успел досверкнуть до конца, – Лев Аронович, не сбросив своего верблюжьего пальто, с того же шезлонга прыгнул вслед за Максиком.

Общий вопль помню, вопящих – нет, их затмили все те же два телеорла, хищно гвоздившие черную взбитую воду, не снимая пальца с гашетки.

Отдельные возгласы “вон там, вон там!..” раздавались еще довольно долго, покуда наш теплоходик выписывал медленные вавилоны вокруг ужасного места, однако на поверхности не удалось разглядеть ровно ничего.

Молодецкий катер с непроглядно черными водолазами примчался на диво скоро, но тела извлекли из воды уже среди полной тьмы, словно в каком-то адском театре, выжигая их прожектором из непроглядного мрака. Иностранцев, женщин, стариков и детей согнали с палубы,

Шевырев скрылся сам, а мы с Миролюбовым остались. Мое страстное желание тоже скрыться и ничего не видеть почему-то показалось мне постыдным (я даже не позволил себе остаться с Женей, которую продолжала колотить крупная дрожь), Миролюбов же, плямкая губами, пытался даже распоряжаться, но никто, кроме телевизионщиков, не обращал на него ни малейшего внимания – правда, те кидались на все подряд.

Льва Ароновича и Максика подняли на корму двумя лебедками на какой-то деревянной решетке. Отец и сын лежали, словно влюбленные, слившись в нерасторжимом объятии, и черная вода в испепеляющем свете прожектора все лилась и лилась с них на стальную палубу. Никто из

“штатских” не осмелился к ним приблизиться, только сверкающие черные спасатели пытались разомкнуть их руки (телевизионщики въехали прямо им под нос), но и у тех ничего не вышло. Так их вместе и накрыли неизвестно откуда взявшимся брезентом.

Мне даже казалось, что их и похоронят вместе в каком-нибудь двуспальном гробу, однако в бескрайней пустыне Ковалевского кладбища под низким холодным солнцем они лежали раздельно и смотрелись очень респектабельно. Максик, когда он не мычал, не выпячивал подбородок и не растягивал губы, совсем не походил на дауна – просто монголоидный подросток, с чего-то вдруг облысевший.

– Посмотри на Левину швабру – этот остяк рядом с ней наверняка отец

Максика, – бормотала отекшая, постаревшая Женя. – Все на Леву свалила, а себе только крэмаготовила. А теперь даже похоронить не могла среди евреев.

Безутешная супруга то и дело отдавала энергичные распоряжения понурым матерям блаженных, но подолгу разговаривала, не умея скрыть оживления, только с унылым пожилым мужчиной монголоидной внешности, на чью руку она постоянно опиралась. Словно желая скрыть задорный блеск глаз, она завесила их черной вуалькой, которая, однако, не могла скрыть выдвинутый вперед подбородок и растянутые, будто в неискренней улыбке, губы. Максик, возможно, и впрямь лишь карикатурно усиливал черты своих родителей. Я вгляделся в его предполагаемого отца по своей болезненной наклонности во всех монголоидах отыскивать маминых учеников и… И с изумлением, переходящим в ужас, узнал того самого потомка человека-оленя

Мандаше, который в саамской валгалле, задыхаясь, скакал за супругой-оленихой. Подобравшись к человеку-бобру Шевыреву (он тоже прятался за спинами), я осторожно поинтересовался, кто это сопровождает вдову – он похож на одного моего знакомого.

– Это… – х…х…х… – Мандаков. Знаменитый – х…х…х… – бурятский поэт, лауреат – х…х…х… – государственной премии.

– Лева отдал жизнь за свою мерзкую, фальшивую грезу, а я за свою прекрасную, бессмертную не хочу отдать ничего, – повторяла Женя, бледная, опухшая, пристроившись бочком на краешке своего дивана-гиппопотама, как будто ей было противно коснуться нашего первого ложа любви. – Живу в чужой стране, с чужим мужчиной…

– Какой же я тебе чужой, – тоскливо бормотал я, тщетно стараясь встретиться взглядом с Барухом Гольдштейном, но он был по-прежнему отрешен от мирской суеты. В вечности только так и побеждают.

– А если бы я с тобой поехал? – брался я за последнюю соломинку.

– Ты же начнешь тосковать, говорить, что среди чужих сказок ты никто… А я среди твоих сказок никто. Евреям нет места в русских сказках.

– Наоборот. Сколько евреев обрело бессмертие в России – Мандельштам,

Дунаевский, Высоцкий… Мы дадим русским евреям новую грезу, миссию – влиться в русскую аристократию. Как немцы в императорской России.

– Какую чушь ты несешь!.. – Женя страдальчески взялась за сапфировые виски. – Надо просто жить по-еврейски, а не умничать! А мы превратили священные заветы в какой-то фарс!

Лев Аронович отдал жизнь уроду, а я сумасшедшей…

Истошный крик петуха. Женя схватила свой финский телефон и горестно залепетала: душечка, но как же ты так, а врач что?.. а рентген что показал?..

Фррр, завибрировал мой сверлильно-долбежный станок, – “да?..” – осторожно спросил я, как всегда, неуместную Гришку, пристраиваясь на краешке унитаза, и на меня обрушился басовитый деловой глас: “Вы знаете Галину Семеновну Такую-то? Вам звонят из больницы Варвары

Великомученицы, она у нас на отделении. Вы можете приехать?” – подозреваем перелом основания черепа, рентген покажет, отделение травматологии, вход через подвал.

Ванечка ногу подвернул на баскетболе, опередила меня Женя, однако я скорбно, но твердо развел руками: я должен ехать, у Галины Семеновны подозревают перелом основания черепа. Мне казалось, перед лицом смерти можно забыть о земных разборках, но ее бледная вишенка увяла окончательно: “Я же знала, так будет всегда. Когда ты мне нужен, она тебя позовет, и ты меня бросишь и побежишь. Ладно, иди…”

Надо же и совесть иметь, чуть не взвыл я, но вспомнил, что никакой совести у людей нет, есть только боль своя и боль чужая.

Я не мог вспомнить, где я видел эту горящую бесчисленными окнами ночную фабрику, бесконечное кафельное подземелье с пучком черных труб под низким облупленным потолком, бронированную дверь в какой-то гитлеровский бункер с объявлением “Забор мочи во время обеда не производится!”..