Александр Мелихов - При свете мрака

Если бы так – нет, у них полагается разлагать стихотворение или сказку (впрочем, это одно и то же) не на чистые элементарные частицы, но непременно на какие-то гадости, чтобы представить все высокое плодом не воображения, но исключительно кишечника. Моя дочурка еще совсем крошкой (пугающе серьезной, сказал бы я, если бы уже тогда мог догадываться, насколько это опасно), вставая с горшка,

– без трусиков (в этот миг она ужасно напоминала мне маленькую Женю, какой я ее себе воображал), в одной коротенькой рубашонке, – присаживалась на корточки и только что без лупы, но с выражением не знающего жалости естествоиспытателя изучала собственную продукцию.

Гришке стоило больших усилий отучить ее от этой – не привычки, но лишь откровенности, с которой она ей предавалась: пронзительность ее молниеносного прощального взгляда явно давала понять, что все необходимое она все равно успела ухватить.

Но мог ли я подумать, что именно это и сделается ее основной филологической специальностью – разбирать оттенки дерьма… Меня больше обескураживало ее влечение к мертвечине, лишенной даже и остатков живого тепла. И я каждый раз вспоминал свою идиотскую выходку…

Я был даже и для молодого папаши чересчур молод, а потому любил представляться еще более бесшабашным, чем был, и когда канцелярская тетка в загсе стала распекать меня, почему я целых полгода не регистрировал рождение дочери, я залихватски пожал плечами: девочка, дескать, слабенькая, непонятно было – выживет, не выживет, я и дожидался какой-то определенности, чтобы не ходить два раза – чтоб сразу, мол, зарегистрировать и прибытие, и отбытие. Ты слышишь, потрясенно воззвала восприемница к тетке через стол, поглощенной своеобразным обрядом крещения: она брала не глядя одну карточку за другой из аккуратного параллелепипеда

(фамилия-имя-отчество-годрождения-годсмерти), перечеркивала их крест-накрест и так же не глядя роняла в беспорядочную грудку на обтянутом красной дерюжкой диване. В диванном поролоне каким-то беспечным курильщиком было выжжено черное дупло, и перечеркнутые жребии один за другим сыпались в эту черную пасть меж раздутыми кровавыми губами. Такие вот парки…

Крестительница никак не отреагировала, продолжая сбрасывать в черную дыру одного выкреста за другим, и приемщица душ принялась большими печатными буквами заполнять содержанием девственную /форму,/ с сокрушенным негодованием потряхивая седеющими кудерьками. Она до такой степени разнервничалась, что прихлопнула заполненной карточкой моей дочурки стопку отверженных, а вторая парка без промедления перечеркнула ее и, все так же не глядя, сбросила в жерло вечности…

Его-то я и вспомнил, когда, влачась к детской площадке, нам с дочуркой пришлось миновать свежераздавленную кошку. Я поспешил отвернуть дочкино нежное личико, чтобы ужасная картина не отпечаталась в ее памяти, – в моей-то прекрасно отпечаталась, особенно глаз, торчащий из глазницы, подобно губной помаде из патрона, – и меня успело поразить, что яркий глаз моей крошки и мертвый кошачий глаз взирают друг на друга с совершенно одинаковым выражением.

Потом она что-то строила на песке с присущей ей серьезностью и деловитостью, и я на какое-то время, по своему обыкновению, отключился от реальности, а вернувшись на землю, уже не обнаружил свою малышку на прежнем месте. Однако я почти не встревожился – я сразу же поспешил к трупику кошки и не ошибся: мое дитя сидело перед ним на корточках, как когда-то перед горшком, и с тем же видом не знающего жалости естествоиспытателя кому-то задиктовывало как бы для протокола: “Глаз. Кровь. Кишки”… У нее никогда не было этих детских штучек – “гьязик”, “кловь”, “киски”, – она всегда говорила как взрослая.

Этим же самым взглядом, словно кошкины кишки или какашки, она рассматривала за нашим столом своего входящего в славу жениха, только что результаты наблюдения фиксировала в письменном виде в длящемся и по нынешний день протокольном сериале. Она и поныне познает его с утра до вечера, не прекращая этого занятия, по-видимому, даже ночью. Я, по крайней мере, не могу их представить в сладких таинствах любви: он, ее Нарцисс, ни на миг не способен оторваться от зеркала, она, его логоаналитик, – от анатомирования его выделений… Детей у них, по крайней мере, до сих пор нет.

Возможно, впрочем, что потенциального папу оскорбляет одна только мысль, что розочки с торта будет выедать кто-то другой. А дочь моя на деторождение, скорее всего, смотрит просто-напросто трезвыми глазами, а со всех разумных точек зрения неизбежные затраты на детей многократно превосходят все мыслимые приобретения. Когда грезы о материнстве, отцовстве, о продолжении рода, о бессмертии в потомстве окончательно угаснут, миру придет конец.

Супруг моей дочери не собирается жертвовать ничему, кроме аплодисментов. Однако во время своего дебюта в нашем доме он был как никогда похож на человека трогательным выражением неизъяснимой обиды на бледном личике – так семейный любимчик, впервые отправившись в лес по ягоды в новой компании, бывает потрясен, что все отправляют собранную землянику в собственный рот, вместо того чтобы угощать его. Подпольный росток оторвался от норки родимой, думалось мне, когда он в горестной отрешенности обвисал у стенки едва уловимым зигзагом, и я, невольник своей миссии всеобщего утешителя, старался сказать ему что-нибудь воодушевляющее.

Однако, возможно, из-за того, что он не был женщиной (назвать его мужчиной у меня язык не поворачивается), я далеко не сразу въехал в его мечту, а потому начал простодушно расхваливать тот самый контраст между изысканностью формы и грубостью… Но – в его грезе о себе не было места чему-либо неизящному: единым взглядом он обращал любые экскременты в чистое золото (его дежурная адъютантесса едва заметно кивала каждому его слову, поскольку она и вовсе не видела разницы между золотом и экскрементами). Правда, выражение безнадежной обиды, словно по мановению волшебной палочки, сменилось у него юмористической (“я понимаю, что не восхищаться мною невозможно, но нельзя же так открыто”) снисходительной улыбочкой: ну что вы, бетон – это же /битумен/,/ горная смола,/ она бывает

/ячеистой/, /мелкозернистой/…

Красивые слова он выговаривал с тем особым выражением отточенности, с каким его маман произносила слова /маркиз/, /Шопэн/, /принцесса

Юния де Виантро/. В ту пору он обожал слово /куртуазный/.

Ну что вы (он умел пребывать только в двух фазовых состояниях – воплощенная обида или юмористическая снисходительность) – ведь это же /минералы/, /изразцы/,/ силикаты/,/ алюминаты/,/ тонкий помол/,/ пуццолановый портландцемент!../ А голенища – это же /органика/,/ выделка/,/ эмульсия/,/ суспензия/,/ шевро/…