Александр Мелихов - При свете мрака

Даже такой, как Гришка. Вернее, Гришка будет последней, кому я в этом признаюсь. Ибо я до сих пор остаюсь ее грезой. А осквернить грезу для меня не просто жестокость – святотатство.

И под невидимое журчание, которое было бы умиротворяющим, не будь оно принужденным, в моем главном, внутреннем мире проносятся – нет, не мысли, кого волнуют мысли, – картины, успевающие в доли мгновения внушить то, на что реальности не хватило бы и десяти лет.

Молниеносное прокручивание старых кинолент из бесконечного архива моей памяти пробуждает во мне смирившееся раскаяние и что-то вроде – да, что-то вроде благоговения.

В ту пору моя фирма “Всеобщий утешитель” пребывала на гребне популярности, однако этого пациента – страдальца – я принял сам.

Именно потому, что он выглядел не раздавленным, а, напротив, на что-то решившимся. Простой такой инженер-радиотехник хорошо за сорок, до сих пор поклонник бардовской песни, наделенный коротким носом и каменными скулами, положительный ковбой второго плана.

Я к тому времени уже твердо знал, что главная сокрытая причина самоубийств – синдром душевного иммунодефицита, разрушение иллюзии о собственной красоте и значительности, и – с этим несчастным следовало говорить /как мужчина с мужчиной/.

Он во второй раз отправлялся в больницу по поводу гнойного простатита, лишившего его возможности вести нормальную половую жизнь

(/жизнь/ – не одно какое-то частное отправление!), и желал утвердиться в своем намерении уйти из этого мира, если и повторная госпитализация окажется бесполезной. “Мне стыдно смотреть в глаза жене”, – алея желваками, стоял он на предельно красивой в мире его мнимостей формуле, из которой мне так и не удалось выманить его никакими леденцами, вроде “да неужели для твоей жены секс важнее, чем твоя личность”, – не секс его волновал и не жена, а разрушенный образ себя: /мне/ стыдно. Правда, когда я стал внушать ему, что любовь есть нечто неизмеримо более важное, чем секс, что женская красота веками подвигала мужчин на великие дела, его скулы слегка отмякли. Помнишь, поспешил я развить наметившийся успех, у Глеба

Успенского зачуханный бедолага увидел Венеру Милосскую и почувствовал, как она его выпрямила. Вот видишь, снова окаменел он,

/выпрямила/ же…

Я, конечно, долго потом изводил себя за то, что проглядел буквальный смысл этой высокой метафоры, – но ведь человек, стремящийся к собственному концу… Снова двусмысленность, ими наш язык нашпигован, как… Да он из них только и состоит. Я иным своим пациентам предлагал посмотреть на жизнь как на сказку с хорошим /концом/… А другой страдалец прочел надпись в метро “Выхода нет” и бросился под поезд.

Этот ковбой второго плана так и ушел несломленным. А недели через три появилась его жена, тоже нормальная постсоветская тетка с высшим техническим, приобщившаяся к таинствам любви у костра под Клячкина и

Визбора – тлеет костер, варится суп с консервами, скажут про нас: были ребята первыми… Бледная и отечная – румяными были только набрякшие веки, – она трясущимися пальцами с облупленным маникюром разглаживала на моем столе предсмертную записку, исполненную в самых лучших традициях, – прерывающейся шариковой ручкой, рвущей мятую клетчатую бумагу, покрытую ржавыми пятнами, на которых были отчетливо видны папиллярные линии.

Когда после всех промываний и припарок у него снова возникли боли, а в моче появились белые нити гноя, он перерезал себе горло перочинным ножом и несколько часов истекал кровью под больничным одеялом, но так и не позвал на помощь. Такой вот Катон Утический. Милая моя, солнышко лесное, обращался он к жене, мой милый ершик (ее растрепанная короткая стрижка с незакрашенными дюралевыми корнями действительно напоминала ершик для мытья посуды – ужас в тот момент не оставлял места состраданию), от меня осталась пустая оболочка

(снова двусмысленность), в которой я не хочу оставаться, я уверен, что ты меня поймешь и простишь. И на отдельном листочке, чистом и аккуратно сложенном, явно заготовленном заранее: дорогой мой сынуля, милая моя дочурка, берегите маму, она святая! Поверьте, вы для меня дороже всего на свете! Умоляю, никогда не следуйте моему примеру, жизнь так прекрасна! Я решился на это только потому, что иначе я не мог! Дай бог, чтобы вам никогда не удалось изведать того, что выпало на мою долю!

Дочурке-то это, во всяком случае, не угрожало, при всем потрясении мелькнуло в моей голове, но совестно мне стало только оттого, что я не мог не отметить некоторой наивности восклицательных знаков, которыми завершалось каждое предложение. Это вовсе не значит, что я не испытываю благоговения перед готовностью платить жизнью за химеру, в чем бы она ни заключалась. Когда его бледная лимфатическая вдова с румяными веками воззвала уже не ко мне, а прямиком к Господу

Богу: “Зачем, зачем он это сделал?.. Неужели он такой дурак?..” – я очень серьезно ей возразил: “Он не дурак. Он романтик”. И это растрепанное солнышко лесное произнесло с прямо-таки мечтательной ненавистью: “Будь она проклята, эта романтика…”

Таковы люди: готовы воспевать океан, пока он кормит, чтобы немедленно проклясть, когда он обрушит на берег волну цунами. Люди – но не я. Если я что-то благословляю, пока оно мне служит, я не прокляну его и тогда, когда придет пора платить. Я готов платить за все, пока чувствую себя красивым.

Беда только, что в том ужасном воспоминании, которое не выпускает меня из своих никелированных когтей, красивым меня не могла бы назвать даже родная мама.

Грязь – вот от чего годами нарывают даже самые мизерные мои душевные ссадины. Что же тогда говорить о подлинном подлом увечье? Для коего мой предтеча и товарищ по несчастью аббат Абеляр отыскал же все-таки возвышенные слова, в одеянии которых он решился предстать перед грядущими веками: “Я все думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко слепой случай унизил ее и даже совсем уничтожил; как справедливо покарал меня суд Божий в той части моего тела, коей я согрешил…” Грязь можно выжечь только пафосом, а я не могу быть патетичным, не неся в себе ни единой искорки божественного ни для единой человеческой души. Разве женщина, сделавшаяся невольной причиной моего несчастья, уйдет в монастырь, чтобы только разделить мою участь? И разве станет взывать ко мне из-за монастырских стен: Бог свидетель, мне было приятнее называться твоей подругой или твоей любовницей, я думала, что чем более я унижусь ради тебя, тем больше будет твоя любовь ко мне и тем меньше я могу повредить твоей выдающейся славе…

/

Какая страна, город или селенье не горели желанием увидеть тебя?

Какая замужняя женщина, какая девушка не томилась по тебе, когда тебя не было рядом, и не пылала страстью в твоем присутствии?