Александр Титов - Путники в ночи

Повесть

– Зачем ты ходишь к этому бывшему Первому?.. – ворчит Лева, навалившись грудью на расшатанный редакционный стол. Мой коллега всегда принимает такую позу, когда пишет сельскохозяйственные обзоры. Он гордится тем, что обладает способностью Цезаря – сочинять статьи и одновременно вести разговор с собеседником. – Это ведь бывший аппаратчик, сталинист…

И вычеркивает длинное и в то же время незаменимое в словаре районного газетчика слово “мероприятие”. Лева пишет очередную статью о проблемах животноводства, дает советы дояркам: “Надо каждый раз перед дойкой подмывать вымя каждой коровы, что положительно сказывается на исходном качестве продукции общественного стада”.

Под “сталинистом” он имеет в виду Прохора Самсоновича Зыкова, работавшего когда-то первым секретарем райкома партии, ныне персонального пенсионера, которого я иногда навещаю на дому.

– А чем занимается его сынок, Вадим? – интересуется мой коллега.

Пожимаю плечами. Этого даже Прохор Самсонович не знает. Вадим в молодости учился в столичном вузе, связался с фарцовщиками, валютчиками, чуть не загремел по статье. Прохор Самсонович, в то время еще первый секретарь райкома, ездил в Москву выручать сына, нашел влиятельных знакомых, отвел Вадима от суда. Парень на время затих, женился, устроился на склад экспедитором…

– Помнишь, у Вадима была любимая песня – “Путники в ночи” в исполнении Синатры?

– Мне тоже она очень нравится, – кивнул я.

“Путников” часто крутили на танцплощадке в качестве медленного танго. Вадим требовал ставить “Путников” без очереди. Иногда, крепко пьяный, он десять раз подряд заказывал эту мелодию, плакал, обнимая шершавый столб, на котором висел репродуктор.

“Сын Первого!.. – показывали пальцами зеваки. Я в то время был подростком, бродил вокруг танцев вместе с другими шалопаями. Обычно мы забавлялись тем, что ловили в пруду лягушек, швыряли ими в танцующих.

Репродуктор в дребезжащем фанерном корпусе ревел над загадочными тенями парка, где под величавую мелодию, посвистывая и похохатывая, разбредалась местная шпана.

Вадим доставал из кармана пачку сигарет с иностранными буквами, угощал приятелей, и, покачиваясь, продолжал слушать “Путников”, отстукивая толстой подошвой ритм. Болталась пестрая, навыпуск, рубашка с изображением игральных карт, узкие, с искрой, брюки отражали огни ламп. На высокомерном бледном лице таяла самодовольная улыбка. Вадим приглаживал пятерней жидкие волосы, теребил вспушенный чуб, называемый “коком”.

Слушая непонятные слова песни, я брел вокруг танцплощадки, перебирая ладонями неструганные колья. Занозы почти без боли вонзались под кожу – я приближался к столбу, на котором звенел динамик.

“Эта песня – мой гимн! – крикнул Вадим сквозь слезы. – С ним я пройду по жизни…”

Вскоре прошел слух, что стиляга украл из подвала ДК пластинку с

“Путниками”. Она была единственная в райцентре, таких уже не было в продаже.

К Первому с отчетом за неделю пришел начальник милиции Шкарин Иван

Федотыч, доложил, что среди мелких преступлений, вроде украденных кур, комбикорма с колхозной фермы, электродвигателя с тока, зафиксирована кража из подвала ДК – спилена толстая решетка на окне бывшего церковного полуподвала, в котором хранятся духовые инструменты, аппаратура для танцев, плакаты и прочая ерунда.

Начальник милиции удивлялся, что грабители, перепилившие старинные прутья, кроме пластинки ничего не взяли, и даже не поломали из хулиганских побуждений. Кстати, у граммофонной пластинки криминальное название – “Путники в ночи”. Завершая доклад, Иван

Федотыч как-то странно взглянул на Прохора Самсоновича.

“Из-за одной пластинки, понимаешь, лезли?” – хмурил брови Первый.

“Выходит, так!” – начальник милиции пожал плечами, кашлянул в кулак.

Участковый по фамилии Гладкий видел воришек, вылезавших из подвала с пластинкой в квадратном белом конверте, однако никого задержать не смог, свистел в специальный свисток, рапорт написал совершенно невразумительный: дескать, никого не разглядел…

Вечером, зайдя в комнату сына, Прохор Самсонович увидел конверт, лежащий на столе, брезгливо взял его в руки, прочел в круглом вырезе название пластинки.

“Как же он пилил решетку? – думал Первый. – Небось, нанял кого-нибудь из шпаны, вроде Стрижа…”

Первый хотел швырнуть пластинку на пол и растоптать хромовыми сапогами, но почему-то не сделал этого, положил ее обратно на стол.

В тот вечер Прохор Самсонович долго не мог заснуть, поджидал стилягу, собираясь огреть разок-другой ремнем, но Вадим вместе с дружками укатил куда-то на мотоциклах и вернулся только под утро.

Старик вот уже лет пятнадцать на пенсии, почти никуда не ходит, сидит дома и всегда рад моему приходу. По его просьбе покупаю ему продукты. Почему-то сам бывший Первый стесняется ходить по магазинам. Иногда он заказывает водки. Обычно звонит мне по телефону в редакцию, диктует: буханку хлеба, банку тушенки для заправки супа, килограмма два сахара, рисовой крупы, если будет гречневая – обязательно! Как думаешь – есть гречка в продаже или нет?

Почти каждый раз объясняю, что гречка давно уже не дефицит, это в прежние времена ее отпускали по блату.

Деньги за покупки возвращает с лихвой. Несмотря на возраст, старик еще крепок, много работает по дому и на огороде, и от пол-литра водки, которую мы не спеша, распиваем, почти не пьянеет.

– Прохор Самсонович не сталинист, – говорю я Леве. – Обыкновенный пожилой человек.

Лева пренебрежительно морщится, машет рукой – не мешай писать статью! Неожиданно с отвращением отбрасывает изгрызенную в моменты вдохновения ручку:

– Я всегда ненавидел окружающую жизнь и постоянно думал о Париже.

Помнишь, мы с тобой когда-то мечтали туда поехать?..

Киваю головой: много французских и прочих дразнящих фильмов было просмотрено в стенах старого ДК, в котором располагалась когда-то церковь.

Но мне некогда болтать с Левой, иду в магазин за продуктами.

Покосившийся кирпичный дом отражается в зеркале тенистого, заросшего по берегам водоема. По-народному пруд издревле называется

Кочетовским, лет сто назад звался Блохиным (помещица проживала когда-то в этом доме), но с тех пор, как здесь поселился Первый, пруд именуется Зыковским. С виду жилище крепкое, хотя задняя стена, выходящая к барским подвалам, подперта наклонными бревнами.

Деревянное, давно не крашенное крыльцо потемнело, покоробилось.

Рассохшиеся половицы скрипят, качаются под ногами.

Дом открыт, вхожу, как всегда, без стука. Из чулана дикими глазами на меня смотрит сгорбившаяся Марьяна Прокопьевна, старуха помаленьку сходит с ума, в шкафчике у нее пузырьки с настойками, которыми она растирается, некоторые принимает внутрь. Часами сидит в своем закоулке, облокотившись на стол, голова ее мелко трясется. Из-под платка торчат, покачиваясь, седые пряди. А ведь когда-то волосы ее были иссиня-черные, как “вороново крыло”, сама она, по слухам, из донских казачек. Теперь ослабла, еду готовить не может, кухарит помаленьку сам старик.