Александр Хургин - Брунгильда и любовь (из жизни евролюдей)

– Ты у меня прямо дед Мороз, – сказала старичку Брунгильда в грустный день их встречи. Но в считанные часы произвела переоценку вечных ценностей и сказала: – Нет, ты не дед Мороз, ты дед Огонь!

И старичку это определение понравилось невероятно и польстило до такой степени, что он обещал купить Брунгильде мотороллер “Хонда” с коляской и оставить дом свой после смерти. На вечную память и чтобы в нем жить.

– Правда, умирать в обозримом будущем я не планирую, – говорил старичок. Но дом на южной окраине Розенбурга был у него действительно большой, не дом, а целая недвижимость. Двенадцать комнат на трех этажах, не считая санитарных, подсобных и гаражных помещений. И отопление не печное, а центральное.

Во всяком случае, так сам старичок описывал. Брунгильда видела его дом исключительно снаружи, из машины – когда заезжала, чтобы взять старичка и увезти. Он же к себе не приглашал ее категорически. Даже на порог не приглашал. Сам всегда выходил и нервно, как ждет любовник молодой, ее поджидал. Прохаживаясь. И любовь их обычно проистекала на ее суверенной территории или в городских общедоступных заведениях. Типа ресторанчиков маленьких и уютных, где можно пива выпить с сосисками и посидеть, отдыхая всеми членами от повседневной жизни.

Брунгильде было же, от чего отдыхать. Ее в этот Розенбург командировали открыть филиал трансевропейской похоронной компании

“Heimkehr” и работать в нем ненормировано. И старичку, хоть он не трудился никогда в поте лица, будучи по матери графом, тоже отдых требовался. Все же устал он за долгие годы, и груз прожитых лет его томил.

“H e i m k e h r” – “Возвращение домой (на родину)”.

А то, что близкий Freund не пускал Брунгильду к себе, в сферу ее понимания, конечно, не умещалось. Он, правда, говорил:

– Я ж не только тебя, я никого не пускаю, одну Putzfrau. – И говорил: – Мой дом – моя крепость. Ну блажь у меня такая великобританская, блажь и прихоть. Могу я иметь одну-единственную прихоть на склоне лет?

– Да пожалуйста, – сказала ему в конце концов Брунгильда. – Имей хоть прихоть, хоть блажь, хоть Putzfrau.

А Putzfrau эта, уборщица другими словами приходящая, работала у старичка много лет, зим и весен. И работалось ей у него с течением времени все лучше. Потому что с годами приходилось убирать все меньше и меньше комнат. Когда она была молодая и нанялась ухаживать за этим домом, она убирала его целиком. Но наступал день, и очередная комната оказывалась запертой. Ключи от запертых комнат хозяин всегда хранил на себе, привязывая цепочкой к шее. Она сначала предлагала, мол, отоприте закрытые помещения, я их приберу под вашим неусыпным контролем, а впоследствии перестала предлагать. Потому что ни разу ни одну комнату не открыл ей хозяин. Только кричал: “Ни в коем случае! Вы не имеете права”. И последнее время она убирала всего четыре комнаты на верхнем этаже плюс санузел с кухней. Убирала и гадала, что с нею будет, когда комнаты кончатся.

“Неужели, – гадала, – пополню я собой многомиллионную армию безработных и не смогу проводить отпуск на островах Зеленого Мыса?”

Да, странноватый был в некоторых аспектах этот старичок. Возможно, потому, что был он не простой, а особенный. Недаром Брунгильда отметила его своим вниманием. Она все необычное противоположного пола интуитивно вниманием отмечала. И много раз повторяла старичку:

– Ты у меня, – повторяла, – особенный.

А он говорил ей:

– Не возражаю, – и пощипывал ее исподволь.

Но о своей главной, отличительной, так сказать, особенности он

Брунгильде не говорил ни одного лишнего слова. И вообще не говорил.

Пока время не пришло сказать. В смысле, заявить во весь голос, так заявить, чтоб мир услышал и вздрогнул, чтоб пресса, общество и прочие люди доброй воли пришли в недоумение и пали ниц.

Трудно поверить, однако факт. Этот безобидный на первый и любой иной взгляд старичок, боковой потомок графского рода с университетским дипломом, был в душе людоедом. Да, он был им чисто платонически, мысленно. Но был. То есть ощущал себя людоедом. Как голубые юноши ощущают свой окрас задолго до первой настоящей любви или случайной однополой связи. Вот и старичок знал о себе, что он по природе и по всему людоед европейского уровня, каннибал. Хотя никого съесть ему не довелось. До поры, конечно, до времени.

А тут выпили они с Брунгильдой по случаю праздника пива сверх всякой меры, шнапсом его заполировав. И стал старичок думать о себе нелицеприятно. Думает и сквозь слезы плачет: “Что же это я за каннибал, – думает, – липовый и фиктивный? Нет, надо с этим кончать, с девственностью своей людоедской. Чтобы не было потом мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. А то умру, и никто не поверит, что был я каннибалом с большой буквы, не поверит и не узнает”.

Проще всего было бы воспользоваться близостью аппетитной Брунгильды.

Увлечь ее в ее же постель и там воспользоваться. К примеру, на завтрак вместо кофе с булочкой. И старичок уже начал помышлять, как ему это спровоцировать, под каким благовидным соусом. Но вовремя спохватился.

“Я ведь не убийца, – спохватился он чуть ли не в последний миг удачи, – я людоед, а людоед – это звучит гордо”. – И дикую свою идею есть Брунгильду без ее согласия в ужасе отменил. Тем более она доставляла ему множество других удовольствий, за что старичок ее без малого боготворил.

Поэтому, все взвесив и обдумав, он сказал:

– Нет, мы пойдем другим путем в том же направлении! – Сказал и сочинил объявление в газету. В “Das Bild” или в „Diе Zeit”. Это неважно.

Объявление такое примерно содержание имело: мол, съем удобным для вас способом любого желающего любого пола. Возраст в пределах разумного. Вначале отвечу на письма с фотографиями, каковые верну в целости и сохранности.

И стал, значит, старичок ждать ответа.

И дождался.

Всего несколько писем ему пришло, всего несколько. Одно от игривой девицы, принявшей объявление старичка за брачное, два от доброжелателей, писавших, что его надо подвесить за всякие не предназначенные для этого органы или при огромном стечении народа замочить в сортире, и пять от врачей-психотерапевтов, предлагавших свои дорогостоящие услуги с доставкой на дом. Но спустя какое-то время пришло и одно долгожданное письмо. Как раз то. Хотя и без фотографии.

Столичный житель возвышенно писал старичку из Берлина о родстве их душ и о том, что всю жизнь мечтал он быть съеденным культурным и хорошо воспитанным человеком со средствами. И вот, наконец, мечта его осуществится. Что будет настоящим для него счастьем, счастьем, так сказать, в последней инстанции.

Старичок ответил своему корреспонденту, не откладывая, в тот же день. Он написал, что им нужно поближе узнать друг друга, и тут же лихорадочно рассказал о себе все, что знал. Дав понять: мол, в письме всего не расскажешь. В общем, у них завязалась обоюдная переписка. Которая не могла длиться долго. Слишком велико было желание личного контакта.