Глеб Шульпяков - Книга Синана

Печальный, умиротворяющий.

Под куполом в центре стоял невысокий помост на колоннах, дикка. Под помостом лежали коврики и журчал фонтан.

Я взял кружку на цепочке.

Вода ледяная, пахнет ржавчиной и персиками.

На одной из колонн каменщик вырезал тюльпан вниз бутоном. По легенде выходило, что место, где сын Сулеймана Селим решил строить мечеть, принадлежало богатой вдове. Бабка разводила на холме тюльпаны и не желала уступать землю. После долгих торгов она все же продала участок, запросив неслыханную сумму. Деньги уплатили, но старая ведьма поставила еще одно условие. Чтобы архитектор изобразил в мечети знак того, что здесь росли ее тюльпаны.

Условие приняли и просьба была выполнена. Но чтобы насолить старухе хоть в чем-то, Синан приказал вырезать тюльпан вверх ногами.

Я потрогал рельеф: шрифт Брайля, за пять веков камень оплыл, замаслился. Такой мрамор хотелось гладить снова и снова. Шелковый как кожа за ухом девушки.

Я вышел на воздух. Во дворе рабочие месили цемент и бородатый старец с увесистыми четками давал им указания. Я подошел, представился.

«Галип» – одобряюще кивнул старик.

Рабочие замерли, улыбаются. Я показал рукой на минарет: «Хочу осмотреть мечеть сверху». Загомонили, стали переглядываться. Имам спрятал мои бумаги в карман и протянул ключ на веревке.

Дверца находилась в основании минарета. Внутри пахло пометом. Три винтовые лестницы уходили во тьму, сплетаясь, как каменная косица.

Полез по той, что ближе.

Через пять минут ноги онемели, стали ныть. Пот катил градом. Я представил двенадцать слепых муэдзинов, которые пять раз в сутки лазали по стволу минаретов. Выходили на солнце и пели на все четыре стороны, а путешественники задирали головы.

Слушали, сравнивали. Восхищались.

А потом появилось электричество и вековое искусство сгинуло в одночасье.

Как будто и не было его вовсе.

Наконец лестница уперлась в калитку. Слышно было как снаружи гудит ветер. Я размотал проволоку, дверь со скрипом подалась. Выбрался на балкон и вжался в стену. Перильца на балконе казались низкими, игрушечными, а высота страшной и близкой.

Куски неба напирают как льдины.

Я сполз на каменный пол. Стал ловить воздух губами. Встать боялся, думал, что балкон выскочит из-под ног и я вылечу в небо. Так и сидел, обхватив ствол минарета: распяленный на каменных подмостках. А внизу лежали бежевые поля, подсвеченные вечерним солнцем, и тянулись за горизонт.

Туда, где за холмами лежала Европа.

А потом я успокоился: так же внезапно. Успокоился и встал на ноги. Постучал костяшками по раструбу. Уперся в перила. Вытер слезы, которые выдувал ветер, и сплюнул.

Купол, похожий на гигантскую шестеренку, лежал на гладких стенах, и восемь башенок держали его как защелки. Не мечеть, но огромная скороварка стояла внизу – и я поразился чистоте линий, которые струились по воздуху.

На следующий день я вернулся в Стамбул.

Телефон в конторе по-прежнему молчал. Я снова наведался в медресе, но все кельи стояли запертыми.

Вечером брал в лавке вина и фруктов, и садился у телевизора. Смотрел, как американцы работают в Ираке.

На картинке черная пыль, тени. Солдаты похожи на жуков-скарабеев.

В один из таких дней, длинных и бесцельных, я решил поснимать на фотокамеру Сулейманийю.

Лучшей точкой оказалась балюстрада Стамбульского университета, который стоял через улицу. Со стороны кладбища мечеть вздымалась в небо как ракета, а кипарисы напоминали языки черного пламени.

Стоя над очком в университетском сортире, читал надписи. «Любовь должна быть свободной!» – по-английски красным маркером.

«Девяносто девять процентов молодоженов в Турции ложатся на брачное ложе девственниками» – вспомнил ночь в Кайсери.

Но ведь пишут!

У выхода на стене висела фотография. Из траурной рамки выглядывал грустный пожилой человек с набрякшими веками. Где я мог его видеть?

Я пробежал глазами по тексту.

«Абдулла Курбан» – значилось крупными буквами.

Назад возвращался через Таксим.

Рядом с базиликой светилась вывеска «Кебан-отель». Второе слева окно, пятый этаж. Наша комната. Даже запах, и тот прежний: выпечка, бензин.

Как будто ничего не изменилось.

Вот, думал я, лежа на кровати, человек отправляется в дорогу, потому что не понимает, что происходит. Как жить, если вокруг пустота? И тогда он приезжает в город, где, как ему кажется, все прояснится. Исполнится. Станет понятным. А все выходит наоборот. Город населяют призраки, фантомы. И чем дольше он здесь, тем плотнее становится их кольцо.

Я очнулся, когда совсем стемнело. В окно влетал звук азана, из кондиционера шел прогорклый воздух. Переоделся, стал спускаться. В фойе никого, только зеркала отражали друг друга.

Шел вверх по брусчатому переулку. Кафе настежь, музыка. Свободных мест нет, речь английская, немецкая. Туристы смотрят на официантов снизу вверх. Вид заискивающий.

Я вышел на Иштикляль, побрел обратно к Таксиму. Вереница лиц текла навстречу. Все парами, вид счастливый, безмятежный. Улыбаются, галдят.

В сувенирной лавке разбили блюдо, началась склока. Продавец держал осколки как дольки дыни, причитал. Не доискавшись правды, грохнул остатки об пол. На мостовой зазвенели невидимые черепки.

Я остановился у книжного, стал рассматривать выгоревшие обложки. На томике Достоевского – «Портрет Неизвестной». Судя по всему, «Идиот».

– Вот ар ю люк фор, май френд? – раздался за спиной веселый голос. Я обернулся. Кучерявый парнишка лет двадцати пяти, улыбка до ушей, пахнет стиральным порошком.

И ответил:

– Фан!

Кивнув, пошел дальше, но он не отставал.

Семенил рядом, что-то рассказывал. Из обрывков фраз я понял, что он работает в лавке отца. Что они делают из кожи фигурки для театра «Карагёз», но отец платит копейки. Что живет с родителями, квартира крохотная, девушку привести некуда.

«Эй! Хочу работать туристический бизнес! Учить английский! Говорить с туристы! Окей? Май френд!»

Я вдруг вспомнил, как мы студентами на Ленгорах приставали к туристам. Услышать английскую речь, ввернуть пару слов – нам это казалось событием.

Постепенно я втянулся, разговорился. Выложил одним махом про мечети и то, что девушка не пишет. Что Курбан помер, а Бурджу пропала, и зачем я здесь теперь – не знаю.

Он понимающе кивал. Взяв заботливо под локоть, тащил в переулок. Стали пробираться в толчее под навесами рыбного рынка, пока не вышли на улочку, напичканную кафешками.

Карликовые столики, лавочки. Шум, гам. Пивные кружки связками плавают в воздухе.

Он что-то крикнул официанту и тот указал на столик. «Угощаю моего русского друга!» – приложил руку к нагрудному карману.