Глеб Шульпяков - Цунами

Приложив ухо, я замер. На секунду мне показалось, что через кирпич доносится церковное пение.

– Тут жил батюшка, они этот ход и устроили. Чтобы зимой из дома на службу – сразу. Тебе интересно?

Она старалась меня отвлечь, увести в сторону от разговора, который произошел в комнате. Но я не забыл того, что она сказала; я понимал, что теперь ситуацию нельзя оставить как прежде; слушая болтовню, прикидывал, как поступить дальше.

– Откуда ты знаешь, ты?

– Это было в начале девяностых. Мы только въехали, стали полы перекладывать и что-то там нарушили.

Я прислонился к стене, стал оценивающим взглядом изучать ее фигуру.

Она обхватила себя за плечи, поежилась.

– Когда тоннель открылся, приехали архитекторы. Дом хотели объявить аварийным, но потом обошлось, просто укрепили. А тоннель, сказали, – закроем. Но мы, конечно, сразу подобрали ключи. Пользуемся как подвалом.

– Если будешь за домом, посмотри – там асфальт просел.

– Выемка, и вода собирается.

Она придвинулась ко мне, схватила через брюки связку с ключами, стала теребить ее. Я почувствовал твердую грудь, табачное дыхание.

В этот момент в кухне зазвонил ее мобильный.

– Черт с ним! – Она попыталась меня удержать.

– Я принесу, три секунды.

Телефон звонил по нарастающей, но когда я выбрался наверх, звонок сбросили. Стало тихо, только свистела на дворе, как заводная, птица.

Я посмотрел вниз – от сквозняка дверь в туннель захлопнулась.

– Эй! – крикнул.

Дверь была звуконепроницаемой.

“Так даже лучше”.

Плотно закрыв кухню, я вышел в комнату. Взгляд упал на фотографию – крупные губы, пепельная шевелюра. Одно лицо, никаких шансов.

“Волосы, во всяком случае, были роскошными”.

Протер поручни, которые трогал, ручки.

Тихо прикрыл входные двери.

От сверстников я ничем не отличался. Любил свое советское детство и родной город, верил в рок-музыку и кинематограф. Ненавидел фашистов и презирал новую власть, которая подмяла под себя страну.

За то, что мэр города уничтожил Москву моей юности, считал его личным врагом. И готов плюнуть ему на могилу, как только такая возможность представится. Что касается москвичей, они казались мне симпатичными людьми. Я был привязан к ним и по-своему любил. Но не уважал, не ставил в грош. И не жалел, когда они гибли в терактах и катастрофах.

Младшее поколение, рожденное в перестройку, держал за зверков, годных для трансплантации органов. Тех, кому за сорок, боялся и презирал, поскольку сквозь буржуазный лоск у них все резче проступали черты совка.

У меня не осталось друзей. Один, поэт и книжник, спился и лежит в клинике. Иногда я передаю его жене деньги – на лечение и на ребенка.

Другой, друг детства и прекрасный художник, уехал в Америку. Я видел его последнюю работу – /титры/ в знаменитом блокбастере.

Третий примкнул в зарубежной церкви и обретается по скитам.

Я не верил ни попам, ни муллам, считая их купленными властью. Обитая между церковью и мечетью, я чувствовал себя одинаково чужим и там и тут.

Я любил отца, но он умер, когда мне исполнилось четырнадцать лет.

И с тех пор мне не у кого спросить совета. Мать, как я женился, забыла обо мне. Сомневаюсь, что она знает про цунами.

После института я встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь. Но забыл о ней, не прошло и месяца после Таиланда. Я знал театр и любил его фантомы – но мою пьесу убрали из репертуара, а вскоре развалился и сам театр – как явление русской жизни.

Какое-то время я еще верил в киношные образы. В то, как они оживают с помощью слова. Мне нравилось добывать смысл, сталкивая два или три голоса. Но настоящее кино, как и театр, тоже исчезло. Превратилось в глянцевые картинки. В слова, которые ничего не значат. И я понял, что еще одна опора выбита у меня из-под ног. Поскольку единственная доступная мне реальность – облако смысла, рожденное в диалоге призраков, – перестало быть кому-либо нужным.

Все остальное я воспринимал как слепое движение судьбы, спорить с которой бесполезно. Просто иногда я чувствую, что на раздаче меня обделили. Что-то теплое, человеческое не положили – там, в самом начале. Или я потерял его?

И с тех пор во мне пустота, яма, которую ничем невозможно заполнить.

Сегодня давали спектакль, в котором играла жена, и я решил подкараулить ее у театра. Надел, чтобы не узнали, ковбойские ботинки и пальто с драконами. Тюбетейку.

Машина выскочила на мост. Слева в лучах прожекторов нежился Храм, и медные скульптуры сидели на его сахарных фасадах, как мухи. С другой стороны утопал во тьме Кремль. Храм сиял – цитадель погрузилась во мрак. И я физически ощутил тьму, в которой зарождаются /их /замыслы.

Стекая с моста, поток заползал в город, как гидра. И исчезал в черном жерле. Потянулись обугленные фасады Манежа. Открылось небо – там, где еще недавно стояла гостиница. Прутья университетской решетки и колпаки подземного города.

Свернув на Герцена, стали подниматься. Проплыл комод консерватории, главки Малого Вознесения. Угол, где стоял монастырь и хранили палец святого Никиты (я даже хотел написать пьесу с таким названием -

“Палец”). Кафе “Оладьи”.

После всего, что я увидел в городе, рюмочная показалась родным местом.

“Тут по крайней мере ничего не изменилось”.

Когда-то мы с актерами часто сидели здесь после спектаклей. Я даже вспомнил имя бармена, Стасик.

Заказав голубцы и водку, устроился у окна. Отсюда открывался прекрасный обзор. Кассы и служебный вход, где меня когда-то окликнули. Стрельчатые окна, где все произошло. И где она стояла, пуская сигаретный дым в окна.

За полтора часа я прикончил графин с водкой, прочитал газетные вырезки и афишки. С удивлением узнал, что теперь в рюмочной выступают /поэты/.

Снова смотрел на улицу.

…Это был очкастый парень в сером плаще и зимних кедах. Уселся, как будто мы вчера расстались. Я не сразу узнал его, внутренне сжался.

– В Питер, представляешь? Перенесли место действия в Питер!

Я очнулся, кивнул.

– Так что вся моя кремлевская интрига к черту!

Пару лет назад мы работали над сериалом, много времени проводили вместе. А потом сериал закончился, и все как отрезало. Я помнил адрес его квартиры и как звали собаку. Но имя? Вылетело из головы.

Из разговора я понял, что ему ничего не известно про Таиланд. И что говорит он, в сущности, с тем человеком, который два года назад вышел из его квартиры.

Я рассеянно слушал его анекдоты – он всегда был мастак по анекдотам.

А сам все смотрел на улицу. Наконец дверь на служебном открылась, из театра вывалилась компания. Мелькнул ее рыжий малахай.

– …если хочешь, я могу отдать тебе пару серий.

– …подвернулась халтура, заказали сценарий… – Далее шло название какой-то телепремии. -…времени в обрез, берешься?