Глеб Шульпяков - Цунами

Она бросила салфетку, вылезла из-за стола. Губы трясутся, на глазах слезы.

Доедал в одиночестве.

“В конце концов, с какой стати?”

Но она не исчезла. Через день “случайно” встретились на улице.

– У вас мой компьютер. – Тон деловой, смотрит в землю.

Снова проводили время вместе.

Я ничего не знал о ней. Где живет? Чем зарабатывает? С того дня дверь стояла открытой, и она приходила когда хотела. Под настроение могла составить компанию выпить, покурить.

– Что это за хохлома? – кивала на стену, где висели расписные тарелки.

– Почему на часах всегда четверть шестого?

И спохватившись:

– А, ну да.

– Ты-то откуда знаешь…

Иногда пыталась готовить, и я деликатно жевал резиновые куски мяса.

Тогда, не говоря ни слова, она выхватывала тарелку, швыряла еду в мусор. Шли ужинать в ресторан.

Я злился на себя – и ничего не мог поделать. Потому что привязывался к ней все больше. Мне льстило, хотя и казалось странным, что ей интересно наше прошлое. Как будто она знала, что в нем осталось что-то важное. То, чего ее поколению недодали. Каким был наш город и люди в нем? каким был /я?/ почему все /так/ изменились? все /так/ стало? Я чувствовал, что эта девушка каким-то образом ощущает во мне опору. Во мне, который двигался по жизни, как по зимнему полю, на каждом шагу проваливаясь в снег.

Или просто мы были похожи? И ее тоже поглощала пустота?

Мы продолжали встречаться. Время от времени, как профессиональный журналист, она подводила разговор к театру. Расспрашивала, что и как там было – перед смертью классика.

– Не знаю! – вяло отмахивался. От театра в памяти остались только байки. Смешные или пошлые истории.

Что стало с театром после смерти классика? Как жил театр? Все прошло мимо. Все пролетело, без следа растворилось во времени. И некого винить, потому что это мы сами – эгоистичные, черствые, самовлюбленные – были во всем виноваты.

Все прошляпили.

– Послушаешь тебя – сплошной цирк, – недовольно откликалась из кабинета.

Да и что я мог рассказать ей? насколько жалким стал в конце жизни классик? как, смертельно больной, лебезил перед зрителем? как забывал имена артистов, пьесу, которую репетировал? как реанимировал старые постановки, пока дирекция разворовывала театр? и что лучшие ученики за это время спились? а он, овдовевший старик, все суетился, все не верил, что жизнь – кончилась?

– Но почему актеры терпели его издевательства?

– Почему не уходили?

Ко мне вернулись кошмары, бессонница. Она снова стала ночевать в кабинете, “на собственном дыхании”. Так назывался ее надувной матрасик.

Смотрела оттуда, как забитая собака.

Иногда, задыхаясь от приступов тошноты, просил ее перебраться ко мне.

– Снять? – глухо спрашивала.

– Что?

Все это время наши отношения оставались невинными.

Разом, в ночь, наступила апрельская теплынь. Завелась и запела под окном безымянная птица. “Быстрей, быстрей, быстрей”, – чирикала.

В один из дней случился разлив, улицу затопило водой из канала, и дворникам пришлось выложить дорогу мостками. Когда вода наконец схлынула, /они /провели субботник. Вымели и засадили травой газоны, выкрасили бордюры и ограждения бодрой салатной краской. Запустили во дворе фонтанчик.

Опасаясь, что озеленители доберутся до грузовика, я решил перепрятать оружие. Но машины между домами не оказалось. Судя по глубоким бороздам, ее загрузили краном совсем недавно – и увезли в неизвестном направлении.

Так из моей “новой жизни” исчез целый эпизод, как будто не существовал вовсе.

В другой раз, просматривая свежий выпуск “Вестника Замоскворечья”, я наткнулся на некролог, в котором сообщалось, что известный писатель и “почетный житель нашего района” был найден мертвым на “объекте исторической реконструкции”.

“Его тело обнаружили на дне котлована, который вырыли под автостоянку. Судя по всему, он просто не знал, что за дверью в стене старого особняка – яма”.

Так закончилась другая “моя история”, с писателем. Который нашел свою дверь, сам стал персонажем.

А с моей сцены убрали еще одну декорацию.

…Однажды в шутку я предложил ей куда-нибудь съездить.

– Куда хочешь, когда скажешь.

Она, отсмеявшись, брала меня за пуговицу.

– Что, не дают покоя буржуазные замашки?

И немного подумав:

– В Таиланд – слабо?

Со временем идея перестала мне казаться такой уж нелепой.

“Вернуться на место преступления, начать сначала”.

“Тем более, что здесь мне делать больше нечего”.

Но развязка произошла раньше. Я прекрасно помню тот вечер, я мыл окна. Когда зазвонил телефон, от неожиданности я уронил газету. Это был ее мобильный – она забыла его утром.

– Включай телевизор!

– Твоя жена, быстро!

Я ответил, что в моем телевизоре, кроме дороги, ничего нет.

– Ты считаешь меня конченой дурой?

На экране пошла музыка, появился ведущий, немолодой человек с фальшивым прищуром. В первом же кадре я узнал наши театральные кресла. Дали фрагмент спектакля, потом репетиция. И снова премьера, поклоны. “Успех, настоящий успех! – тараторила журналистка. – Такого на сцене легендарного театра еще не было!”

Показали портрет классика – знаменитый, со сцепленными пальцами.

Следом дали нового режиссера, и я снова поразился, каким пигмеем он выглядит на его фоне.

Неужели он/ /сделал /большой/ спектакль?

“Благодаря ей мне удалось вернуться в прошлое…” – плакала старуха-актриса.

“Я так за нее рада, так рада…”

Наконец ее показали. Несколько секунд мы молча смотрели в глаза друг другу.

“Первым знаменитую актрису поздравляет муж”, – голос за кадром.

Появился бородач, принял у нее цветы.

“Мама в этой роли такая красивая…” – на руках у нее сидела девочка в кудряшках.

“Это был трудный период для всей семьи”.

“Жена репетировала до полуночи”.

По-хозяйски обнимал ее за плечи. Втроем позировали перед камерами.

Под занавес дали президента. Ныряющей походкой тот вышел поздравить главного. Теперь на сцене расшаркивались два пигмея.

Как только я выключил телевизор, заверещал телефон.

Она звонила долго, яростно.

Но что я мог сказать ей?

Я сбросил звонок и отключил трубку.

“Эта история произошла с гардеробщиком нашего театра. Обычным гардеробщиком, имени которого никто не запомнил даже после всего, что случилось.

Таких безликих, /прозрачных/ людей – мебельщиков, обувщиков, гардеробщиков – в крупных театрах целая армия. Как правило, на работу они устраиваются по объявлению. И прямо с улицы начинают существовать бок о бок с артистами. Чужие, случайные люди, они входят в „семью”. Становятся частью живого организма.

Кто они? что у них на уме? никто в театре не спрашивает. Тем более, что внешность у таких людей неприметная. Да и ведут они себя тихо, вежливо. Смотрят в свободное время спектакли, следят за репетициями.