Азиза Ахмедова - Гаранфил

Магеррам прямо побледнел от ярости. Даже мясистые губы задрожали.

— Что ты заладила: «Интересный»!.. «Высокий»!.. «Красивые волосы»… Да ты понимаешь в жизни хоть что-нибудь? Не красота делает мужчину мужчиной, а деньги! Мужчина тот, кто умеет делать деньги! Содержать семью! Красивой должна быть женщина. А мужчина пусть немножко лучше козла, и больше ничего не надо!

Он метался по комнате, размахивал руками, в уголках его губ пузырилась слюна.

Гаранфил сложила скатерть и спокойно вышла на кухню. Он пошел за ней следом, выкрикивая слова своих, как ему казалось, неколебимых жизненных правил, говорил и ждал подтверждения в глазах, жестах, словах жены.

Гаранфил молчала. И это еще больше распаляло Магеррама.

— «Интересный»! Скажи пожалуйста — интересный! На этого интересного я выложил сегодня почти сто рублей! Коньяк! Мясо! Вино, фрукты. Еще неизвестно, что получится…

Как сквозь глухоту доходил до Гаранфил голос мужа. Не мигая смотрела она на грязные кастрюли, сковородки, тонкую струйку бегущей из крана воды. Ей вдруг показалось, что стены кухни сдвигаются, и все меньше становится воздуха, скоро ей нечем будет дышать, и вся ее жизнь утекает, уходит тонкой, почти незаметной струйкой в мойку, заваленную тарелками. На мгновение высветилось в памяти солнечное утро за распахнутыми окнами класса, седоголовая Таира-муаллима, вдохновенно читавшая стихи Вургуна, ожидание чего-то радостного, того, что придет в скором будущем, — конец войне, Победа, какая-то новая жизнь, новые люди, институт… Увиделась полка — ее смастерил отец и радовался каждой новой книжке, ее пятеркам в дневнике, ее робким мечтам о педагогическом институте. «Главное, дочка, дело, любимое дело… То, что мы оставляем людям…» Уже с фронта писал: «Если придется умереть, знаю за что, — чтоб наша девочка, чтоб все наши дети были счастливы». Отец за это отдал жизнь. Счастлива она, Гаранфил?

— Да ты не слушаешь меня, жена!

И все исчезло, погасло: солнечный класс, папина полка, смешные мальчишки с их наивными записочками.

— Слушаю, слушаю, Магеррам.

Руки Гаранфил тискают, мнут грязное полотенце, комочки жира пачкают ее новое платье, и что-то нехорошее, тайное готово излиться в крике, слезах… Выскочить, толкнуть калитку, бежать, бежать туда, на свою улицу, в свой дом, к своим книгам и подругам… Утром проснуться в своей постели и удивиться странному сну, в котором торжественно и звонко отбивают время старинные часы, за стеклом поблескивает хрусталь и это лицо с глубоко сидящими беспокойными глазами, стерегущими каждое ее движение.

— Что с тобой, Гаранфил? Ты испачкала платье, не видишь, что ли?

— Да, да. — Она тяжело опустилась на табурет. — Позвони маме, как там дети. Эльчин так кашляет…

Магеррам испуганно умолкает под ее странным, невидящим взглядом.

— Тебе плохо? Гаранфил! Тебе плохо? Ты что, плачешь? Устала? — Он откидывает ее тяжелые пряди, гладит влажное, несчастное лицо. — Гаранфил!

— Да, да, устала. Плохо. Спать. Позвони, — она еле шевелит дрожащими губами.

— Ай, будь он проклят, этот босяк, этот красавец. Из-за него ты целый день…

Он берет ее бессильно падающие руки, пахнущие мясом и луком, прикладывает к своим щекам; целует пальцы, глаза.

— Я сейчас… Я сейчас… тебе постель… — Убегает и снова возвращается, стаскивает с нее туфли, легко поднимает и несет в спальню, безучастную, покорную. — Гаранфил, Гаранфил… Я для тебя… Я все для тебя. Ну, открой глаза! Посмотри на меня, Гаранфил!

Она открывает глаза и долго не мигая смотрит на него, так странно смотрит, что он пятится к двери, потом возвращается к окну, чтоб задернуть штору на окне, и замирает, прислушиваясь к глухим, похожим на бред словам.

— Оставь. Хоть луну оставь.

— Какую луну? А? Хорошо, хорошо. Спи. Не думай… Я позвоню твоей матери. Посуду тоже вымою. Хочешь, посижу с тобой? Хочешь? Не дай бог совсем разболеешься. Может, чай тебе… Нет? Хорошо, хорошо…

Он поспешно выходит, чтоб не видеть, не чувствовать на себе странный, нестерпимо чужой взгляд широко открытых глаз. Быстро, бесшумно управился с посудой, вытер мокрый стол и, налив себе крепкого чая, присел на табурет.

Вот и день прошел. Хорошо хоть детей с утра отправили к Бильгеис. Устала Гаранфил, бедняжка. Шутка сказать, с раннего утра до полуночи на ногах. Обычно ей мать помогает по хозяйству. А тут сам избегался и жену замучил. Конечно, от усталости все. Слова какие-то непонятные про луну… Пусть успокоится, уснет. И глаза такие… Как будто не здесь, не дома она, а где-то в другом месте. Раза два так уже было. Ни с того ни с сего слезы. Недавно ночью ей приснилось что-то страшное, как маленькая, дрожала и вот так же смотрела в окно. Потом проходит. Заботы по дому, дети… Нелегко, конечно, четверо сорванцов. А с другой стороны, кто теперь упрекнет его в том, что жена не работает. Новую моду взяли — чтоб все женщины работали. Детей несчастных чуть свет тащат в ясли или детский сад, а мать чтоб на производстве… Нет, все-таки он был прав, что уговорил ее родить четверых. Во всем он, Магеррам, прав оказался. Теперь у Гаранфил полное право сидеть дома, воспитывать детей. Какая уж тут работа… Чтоб каждый босяк вроде этого Биландарлы пялил глаза на его жену? Он, Магеррам, сам добился всего в жизни. Пусть ослепнут глаза завистников, отсохнет язык. У кого самая красивая, умная, кроткая жена? У него, Магеррама. Здоровые, смышленые дети… Дом — всего полно, крепкий — пушкой не пробьешь. Зарабатывает слава аллаху, не оставляет его своими благодеяниями. Среди друзей, знакомых — почет и уважение. А все потому, что семью свою содержит дай бог каждому.

Так думал Магеррам, прихлебывая чай, и думы эти несли ему покой, тешили самолюбие. Он очень любил такие вот минуты уединенности, когда можно было, не заглядывая никому в глаза, не унижаясь, испить из чаши собственной значимости, ощутить себя хозяином своей крепости и своей судьбы.

Что ж, была в его рассуждениях неоспоримая, не нуждающаяся в доказательствах правда. Как говорят в народе: бог, создав человека внешне убогим, зажигает над ним яркую путеводную звезду.

…После восьми лет тоскливого ожидания, когда, казалось, супруги и надежду на ребенка потеряли, появился на свет Магеррам. После него тоже не было детей. Единственный сын был светом в глазах, никто не смел перечить капризному баловню. Рос он беспокойным, упрямым, а почувствовав безотказность окружающих, и вовсе уверился в собственной исключительности. Еле окончил пятый класс — на тройку знал одну лишь арифметику, а остальные предметы вроде и не касались его. В забавах и праздности пролетело лето… А осенью Магеррам заявил, что больше не пойдет в школу. Целую неделю уговаривали. Учительница из школы прибегала, мать плакала, умоляла Магеррам стоял на своем. Ничего не оставалось отцу другого — хоть какому-нибудь ремеслу сына обучить.