Никос Казандзакис - Я, грек Зорба

— Ради любви к Господу! Ради любви к Всевышнему! — кричала она, задыхаясь.

Струйки крови, сверкающая белизной грудь возбудили парней. Они выхватили ножи.

— Остановитесь! — крикнул Манолакас. — Она принадлежит мне!

Маврандони, все еще стоя на пороге церкви, поднял руку. Все замерли.

— Манолакас, — сказал он глухим голосом, — кровь твоего племянника взывает! Дай ей покой! Я спрыгнул с изгороди, на которую вскарабкался, и бросился к церкви, но, споткнувшись, грохнулся во весь рост.

В эту минуту мимо прошел Сифакас. Он наклонился, ухватил меня за шиворот, как котенка, и поставил на ноги.

— Чего тебе здесь надо, форсун? — сказал он. — Убирайся отсюда!

— Тебе не жаль ее, Сифакас? — спросил я. — Сжалься над ней.

Дикий горец рассмеялся:

— Что я, баба, чтобы жалеть! — ответил он. — Я мужчина!

И в один миг он уже был во дворе церкви. Я ринулся ему вслед.

Все окружили вдову. Наступила тишина. Слышно было только сдавленное дыхание несчастной жертвы.

Манолакас перекрестился, шагнул вперед и занес свой нож. Наверху, прижавшись к изгороди, радостно визжали старухи, девушки закрыли лица платками.

Вдова подняла глаза, увидела над собой нож и завыла, как зверь. Она соскользнула к основанию кипариса и втянула голову в плечи. Волосы ее рассыпались по земле, блестящие, шелковистые.

— Взываю к справедливости Господа! — воскликнул, перекрестившись, старик Маврандони.

В это мгновение за нашими спинами раздался грубый голос:

— Опусти свой нож, убийца!

Все в изумлении обернулись. Манолакас поднял голову — перед ним, размахивая руками стоял Зорба.

— Скажите, и вам не стыдно? — со злостью крикнул он. — Какие смелые! Целая деревня собралась, чтобы убить одну женщину! Вы опозорите весь Крит, поостерегитесь!

— Занимайся своими делами, Зорба! И не лезь в наши! — взревел Маврандони. Повернувшись к своему племяннику, он сказал:

— Манолакас, во имя Христа и Пресвятой Девы, покарай ее!

Манолакас рванулся. Схватив вдову за руку, он бросил ее на землю и, придавив коленом, замахнулся ножом. Зорба кинулся к Манолакасу и своей обмотанной большим платком рукой попытался вырвать нож.

Вдова поднялась на колени, надеясь спастись, но жители деревни держались плотным кольцом вокруг двора; увидев, что вдова пытается убежать, они двинулись вперед, и круг сузился.

Тем временем Зорба молча боролся с полицейским, бловкий, решительный, хладнокровный. Стоя около двери, я с ужасом следил за дракой.

Лицо Манолакаса посинело от злости. Сифакас и еще один великан спешили ему на помощь. Но рассвирепевший Манолакас, дико вращая глазами, закричал

— Назад! Назад! Не подходи!

Озлобленный, он снова бросился на Зорбу, ударив его, словно бык, головой.

Зорба молча закусил губу. Он зажал как в тиски, правую руку деревенского полицейского и отстраняясь то влево, то вправо, уклонялся от ударов головой. Рванувшись, обезумевший Манолакас вонзился зубами в ухо Зорбы и потянул что есть силы. Потекла кровь.

— Зорба, — воскликнул я в ужасе, бросаясь ему на помощь.

— Уходи прочь, хозяин! — крикнул он мне. — Не вмешивайся в это дело!

Кулаком он нанес страшный удар в низ живота Манолакаса. Дикий зверь тотчас выпустил добычу. Зубы его разжались, освобождая наполовину оторванное ухо. В посиневшем лице не было ни кровинки. Одним ударом Зорба повалил Манолакаса наземь; вырвав у него нож, он сломал его пополам.

Зорба платком отер кровь, текшую из уха, вытер потное, забрызганное кровью лицо. Потом он выпрямился, огляделся опухшими красными глазами и крикнул вдове:

— Встань, пойдем со мной!

И он направился к воротам.

Вдова поднялась, собрав все свои силы, чтобы кинуться за ним. Но она опоздала. На нее, подобно коршуну, набросился старый Маврандони. Опрокинув ее, он накрутил на руку длинные черные волосы и одним взмахом ножа отсек ей голову.

— Я возьму грех на себя! — крикнул он и бросил голову жертвы к порогу церкви, после чего перекрестился. Зорба обернулся и в ярости вырвал клок волос из своих усов. Я подошел, сжал ему руку. Он посмотрел на меня, две крупные слезы повисли на его ресницах.

— Пойдем отсюда, хозяин! — произнес он сдавленным голосом.

В этот вечер Зорба отказался от еды: «Всё сжалось, ничего не лезет». Он промыл ухо холодной водой, намочил кусочек ваты в раки и наложил повязку. Сидя на своем матрасе, он обхватил голову руками и о чем-то думал.

Вытянув ноги на земле, я прислонился к стене, чувствуя, как по щекам текут слезы, медленные и горячие. Мозг мой не работал, я ни о чем не думал, глубоко подавленный, и плакал, как ребенок.

Внезапно Зорба поднял голову, его наконец прорвало. Он стал кричать, продолжая, видно, свой внутренний ожесточенный монолог:

— Я тебе говорил, хозяин, все, что происходит на этом свете, несправедливо, неспра-вед-ли-во! Я, земляной червь, слизняк Зорба, под этим не подписываюсь! Кому нужно, чтобы молодые умирали, а старые развалины оставались? Почему умирают младенцы? У меня был мальчик, мо маленький Димитрий, я его потерял трех лет от роду, и никогда, ты слышишь меня, никогда не прощу этого Господу Богу! В день моей смерти, если у него достанет смелости показаться передо мной, и если это действительно, Бог, — ему будет стыдно! Да, да! Ему будет стыдно передо мной, слизняком Зорбой.

Он скривился, словно от боли. Кровь снова потекла из его раны. Он прикусил губы, чтобы не закричать.

— Погоди, Зорба! — воскликнул я. — Надо поменять повязку. Промыв ухо виноградной водкой, я взял цветочную воду, присланную вдовой (я нашел ее на кровати), и намочил кусочек ваты.

— Цветочная вода? — спросил Зорба, жадно втягивая носом запах туалетной воды. — Смочи-ка мне волосы, вот так, очень хорошо. И на ладони, давай, лей ее всю.

Он ожил. Я смотрел на него с изумлением.

— Мне кажется, что я нахожусь в саду вдовы, — сказал Зорба.

И он снова запричитал.

— Сколько лет понадобилось, чтобы земле удалось сотворить тело, такое, как это! — прошептал он, имея в виду себя. — На нас с женой смотрели и говорили: «Остаться с ней в двадцать лет одному на всей земле и нарожать столько детей, чтобы снова ее заселить! Нет, не детьми, а настоящими богами!» А теперь …

Он резко поднялся. Глаза его наполнились слезами.

— Не могу я, хозяин, — проговорил он, — мне нужно двигаться, подниматься в горы и спускаться два, три раза в день, чтобы устать, успокоиться немного… Проклятая вдова. Мне хочется восславить тебя в молитве! Он выскочил наружу и затерялся в темноте в направлении гор.

Я растянулся на постели, пригасил лампу и вновь начал по своей отвратительной привычке так перекраивать действительность и сводить все к абстрактной идее, обуславливая случившееся закономерностями бытия, что приходил к парадоксальному выводу о необходимости происшедшего. Более того, это было полезно для сохранения всеобщей гармонии. Наконец-то я подошел к этому последнему гадкому утешению: все, что случилось, справедливо.