Владимир Орлов - Бубновый валет

Это ничего не меняло. Она могла получить новые указания (или сведения) и держать меня запертым до надлежащей минуты. Конечно, дурно было подозревать в человеке всяческое негодяйство (но это только для меня – зло и негодяйство!). Однако ничего хорошего ждать мне не приходилось. И следовало принимать любую игру Тамары – на ближайшие минуты, на ближайшие часы, а там – увидим (если увидим), и подыгрывать ей.

– А что это ты такой бледный? – заметила наконец Тамара. – И будто дрожишь? Не случилось ли там с тобой чего ненароком? Или ты переволновался?

– Переволновался, – поддержал я Тамару. – Переволновался. Лучше б я дождался Кирилла Валентиновича. А так я чувствовал себя будто жуликом или разведчиком – все на часы смотрел. Нехорошо как-то…

Возникла неловкость. Выходило, что в этом “нехорошо как-то” (то есть и вообще во всем сейчас не названном) виновата Тамара, а я будто бы из-за ее стараний и вынужден был стать то ли жуликом, то ли разведчиком. Тамара нахмурилась:

– Василий, ты жалеешь, что ли, что меня послушал?

– Нет, нет! Что ты, Тамара! – заспешил я. – Огляд был полезный. Будет с чем прийти к К. В.

– Ну-ну, – повела плечами Тамара.

– Пугачев… – вымолвил вдруг я, будто мелочь по неуклюжести высыпал из кошелька.

– Что? – удивилась Тамара. – Какой Пугачев?

– Нет, нет! – испугался я. – Так, вспомнил ни с того ни с сего. Там солонка была большая, начала девятнадцатого века, видно, что из помещичьего сервиза. Но отчего-то с портретом Пугачева…

За дверью мне услышались мрачные шаги. Прошли, утихли.

– Да тебя и впрямь надо лечить, Васенька! – рассмеялась Тамара. – Стакан коньяка, я вижу, для тебя – капля, но сейчас давай, чтобы нам с тобой хорошо вышло, выпьем понемногу.

– Тамар, я боюсь, что у меня и сегодня… здесь… хорошо не выйдет, буду ко всему прислушиваться, из-за всего вздрагивать, – заговорил я, нарушая свое же намерение не отлынивать, не оттягивать исполнение должка.

– Я понимаю тебя, Василий, – зашептала Тамара, она стянула с моей помощью свитер и прижалась ко мне грудью, обтянутой черной майкой, загорелые полные руки ее легли мне на плечи. – Я долго ждала этого. Я долго ждала тебя, Васенька. Хоть на один разок. И ты меня не огорчай. А ублажи. И не жадничай. Дай мне сейчас хоть частичку себя. Я тебя буду ласкать, я приголублю тебя, во мне столько жару, что я все сделаю, все, чтобы распалить его и в тебе, доверься мне, я смогу!

И она смогла.

Она раззадорила, растормошила меня, и мое нежелание, от немощей нервических, от страхов ожидания, и даже мое сопротивление (“На кой мне все это? Зачем мне она?”), сопротивление и физически грубовато-упрямое (силы мои будто выходили из оцепенения), все же ласками ее губ и рук, телом ее, тоже грубовато-упрямым, крепким, были переборены и отменены, во мне родилось предощущение законченности собственного бытия: “А ведь это, наверное, в последний раз! И что же сдерживать себя!”, и вопль звериный из меня вырвался (“Зачем ты кричишь-то так, милый?”), и злость ко всему, что пыталось гнетом, с шипами вмять меня в склизкую глину, возрадовалось во мне (“Что ты! так ты задушишь меня, ты делаешь мне больно”), но боль оказалась временной, или она была необходима и Тамаре, нисколько не утишив ее страсти, не повредив уже равноправному нашему слиянию (а происходило оно на стульях, на полу, в углу у стены, в единственном здешнем кресле), злость стала яростью, а потом и бессилием предопределенного разъединения.

Одевались мы молча, спинами друг к другу.

Молча поднесла мне Тамара стакан коньяка, я его выпил, зажевал бутербродом, не осознав даже, с икрой ли был хлеб или с соленой рыбой.

Выглянув в приоткрытую дверь в “сени” и коридор, Тамара положила мне руки на плечи, поцеловала в губы и прошептала:

– Ну, отправляйся, Василий. Спасибо тебе. Не обижайся на меня. И не поминай лихом.

Было в ее глазах сострадание ко мне. Или скорее грустное благорасположение (грусть, впрочем, могла происходить из утоленности Тамары). Была в ее глазах нежность, и не было в них лжи. Так мне показалось…

Я же, взбодренный коньяком, энергично направился в свою коморку. Там рухнул на стул. И минут пять сидел обалдевший, бессмысленно глядя в стену. И вдруг до меня дошло значение слов Тамары. Нет, не значение, значение их могло быть по крайней мере двояким, а их прощальная символика: “Не поминай меня лихом!” Так. Я заерзал на стуле. Сейчас и придут. Нельзя расслабляться. Надо держать себя в руках. Сейчас явятся.

Следом до меня дошло, что Зинаида Евстафиевна с Нинулей еще не вернулись из столовой и из скверика. То есть последние приключения уложились в час моего рабочего времени. Ничего себе, удивился я, ничего себе! Прыткий, должны будут подумать люди с полномочиями и стражами сопровождения, прыткий молодой человек. Коллеги его не успели пожевать как следует и легкие продуть, а он столько всего натворил, да еще и коньяка нахлебался. Я надумал истребить чем-нибудь коньячный дух или кофе выпить, но тут же решил, что – не стоит, что алкогольные запахи – мне на пользу. Мол, да, но на спор, мол, да, но спьяну, и ничего не помню. Но сразу же сообразил, что эти доводы вряд ли бы улучшили мое положение и при определении мне пятнадцати суток за бытовой мордобой.

Мне показалось, что голова совы-Бонапарта стала покачиваться и даже подмигивать мне. Нет, не такой уж я осоловелый. Я взял солонку, отвернул голову птицы. Крестик и костяная фигурка высыпались мне на ладонь. Нинулины ли это игрушки? Надо ли мне это знать? Я понимал лишь, что, не выслушав недавние Нинулины откровенности и фантазии, я вряд ли бы схватил нынче трубку. История лжегероя Деснина осталась во мне. Но Деснин знал, что и как он делает. Я же сегодня не знал. “Нечего мне фиговины-то коллекционные держать в карманах”, – сообразил я. Не разглядывая приобретения и даже не ощупывая их со вниманием, я положил обе безделушки вместе с бумажной трубочкой на старую типографскую полосу, свернул полосу конвертом и сунул завернутое на книжную полку. Конспиратор гребаный! “Вынесу потом, если не заметят…” Как же тут было не заметить?!

Но вот уже и Зинаида Евстафиевна с Нинулей вернулись, и зашумели дела в типографии, и стали поднимать полосы в Бюро Проверки, и прошел час и два, и прибыли члены редколлегии с Секретариата из Серого дома на Маросейке, и К. В. опять руководил вечерней редакцией, а меня не брали. Неопределенность угнетала более всего. Я уговаривал себя не вздрагивать. Ну заберут и заберут. Ничего уже не исправишь. И скорее всего, раз уж им вышла необходимость забирать в таком здании и в такой газете, то совершать это им придется деликатным образом и незаметно. А потому, надо надеяться, бить – сразу и здесь – не будут, исполнители явятся тихие. Но где же они, что они медлят, так ведь и сбрендить недолго, росло во мне возмущение.