Су Тун - Последний император

Когда на пятый лунный месяц стали распускаться цветы граната, моя бабка, госпожа Хуанфу, слегла и стала быстро угасать в Зале Парчовых Узоров, как светильник, в котором кончается масло, и даже резкие благовония не могли заглушить исходивший от ее тела кисловатый запах смерти. Придворный врачеватель сказал мне по секрету, что почтенная дама скорее всего не дотянет и до начала лета. Госпожа Хуанфу неоднократно призывала меня к своему смертному одру в Зал Парчовых Узоров, чтобы предаваться воспоминаниям о своей жизни во дворце. Говорила она тихо и неразборчиво, ее рассказы были, как правило, многословными и однообразными, но при этом она оживлялась и на щеках даже появлялся румянец. «Я ступила во дворец в возрасте пятнадцати лет и за все прошедшие с тех пор десятилетия покидала его через ворота Гуансемэнь — Ворота Блистательного Се лишь дважды и оба раза вместе с погребальной процессией усопшего государя. В третий раз я выеду из дворца тоже к Царским Могилам у Тунчишань, но на этот раз уже повезут меня. Знаешь, в молодости я не была писаной красавицей, но ежедневно подмывалась настоем толченых лепестков хризантем и оленьих пантов, и это заветное средство помогло мне покорить сердце государя. Было время, — призналась она как-то раз, — когда я собиралась сменить имя династии на Хуанфу, а иногда подумывала, не отправить ли всех вас, принцев, сыновей и внуков, в Царские Могилы. Но из-за своего доброго и любящего сердца так и не решилась на такие жестокости». Не успела госпожа Хуанфу выговорить эти слова, как ее иссохшее тело под покрывалом из лисьей шкуры шевельнулось, и послышался звук испускаемых газов. Тут она обозлилась и замахала руками: «Убирайся отсюда. Знаю, все вы в душе ждете не дождетесь, когда я умру».

У меня уже не было сил выносить агонию этой противной старухи. Когда она заговаривала своим слабым, но злобным голосом, я начинал считать про себя — один, два, три и так до пятидесяти семи, — надеясь, что, досчитав до числа прожитых ею лет, я увижу, как эти дряхлые, посиневшие губы сомкнутся. Но нет, она продолжала шамкать ими, бесконечные воспоминания, или, лучше сказать, безостановочное жужжание продолжалось, и мне приходилось мириться с тем, что это идиотское, несуразное состояние дел не закончится, пока ее не положат в гроб.

Пятый месяц подходил к концу, и жизнь в старой даме постепенно угасала. Дворцовые евнухи и служанки в Зале Парчовых Узоров слышали, как она в забытьи произносила имя Дуаньвэня. Я понял, что она хочет дождаться его победного возвращения из похода на юг и лишь потом отправиться на запад. [41] Запад считался у китайцев страной мертвых.

О том, что Дуаньвэнь взял Ли Ичжи в плен, во дворце узнали рано утром. Сообщивший эту весть гонец привез красный плюмаж от шлема Ли Ичжи и прядь его волос. Радостная новость, похоже, пришла вовремя, потому что, как говорится, «заполыхал закат»: у госпожи Хуанфу наступило последнее просветление. В тот день к дверям Зала Парчовых Узоров доставили огромный гроб дерева наньму с вырезанными на нем птицами луань, внутри зала все стояли в торжественном молчании, перестали петь даже птицы в клетках, повсюду воцарилась похожая на праздничную атмосфера, за которой крылось что-то недоброе.

Сначала у постели госпожи Хуанфу вместе со мной дежурили госпожа Мэн, императрица Пэн, Дуаньсюань, Дуаньмин и Дуаньу, но умирающая отослала всех прочь и оставила лишь меня. Она была уже при последнем издыхании. Старуха долго вглядывалась в меня необычно печальным взглядом. Помню, в тот момент руки и ноги у меня похолодели, будто я заранее знал, что произойдет. «Ну какой ты властитель Се?» Медленно подняв руку, госпожа Хуанфу погладила меня по лбу и по щекам. От этого прикосновения по всему телу и по жилам словно пронесся колючий зимний ветер с песком. Потом она отвела руку и вытащила спрятанный на поясе мешочек для благовоний. «Я не расставалась с этим мешочком все последние восемь лет, — усмехнулась она. — Теперь пора передать его тебе. Разрежь и посмотри, что внутри».

Разрезав таинственный мешочек, вместо благовоний я обнаружил в нем лишь многократно сложенный лист бумаги. Так мне довелось увидеть другой указ покойного государя о престолонаследии. В нем черным по белому собственной рукой усопшего было начертано: «Мой старший сын Дуаньвэнь наследует мне как правитель царства Се».

— Ты не должен был стать властителем Се, — проговорила старуха. — Это я посадила тебя на трон.

Вытаращив глаза и разинув рот, я сжимал в руке государев указ и чувствовал, что куда-то стремительно падаю, как камень, брошенный в колодец.

— Мне не нравится Дуаньвэнь. И ты не нравишься. Это я такую шутку сыграла с вами, мужчинами. Я сделала тебя властителем Се, пусть и незаконным, лишь для того, чтобы потом было легко держать тебя в руках. — Сморщенное лицо старухи расплылось в широченной улыбке до ушей. — Я правила царством Се восемь лет, — наконец произнесла она, — и дожила до пятидесяти семи. Получилось совсем неплохо…

— Ну, а это-то зачем было делать? Почему ты не унесла весь этот заговор, это злодеяние с собой в могилу? Зачем сейчас говорить мне про это? — Чуть не задохнувшись от переполнивших всю грудь тоски и злобы, я набросился на старуху и стал бешено трясти ее покоившееся на ложе тело. Но она в этот момент уже отходила и никак не отреагировала на мое непочтительное поведение. Из ее груди послышались хрипы удушья. Я сам затрясся, как от смеха, но на деле сотрясали меня безудержные горькие рыдания.

Почтенная дама была мертва, и когда евнух сообщил об этом за жемчужную занавеску, по всему Залу Парчовых Узоров и за его пределами прокатился какой-то странный шум, похожий на грохот прибоя. Я вложил в рот старой дамы лучистую жемчужину, [42] В древности китайцы думали, что лучистая жемчужина («е мин чжу») — это глаз кита. Считалось, что если ее опустить в воду, несколько месяцев не появится затхлый запах, а если положить в рот покойнику, его тело не будет гнить. напряженно выступавшие уголки мертвого рта расслабленно опустились, и из-за этого стало еще больше казаться, что он искривился в холодной язвительной усмешке. Прежде чем у смертного одра стали собираться люди, я поспешно плюнул в лицо покойнице. Я понимал, что государю так вести себя не пристало, но именно так, как часто поступают женщины, я и поступил.

Прошло восемь лет, и вот я снова у Царских Могил. Темно-зеленая хвоя сосен и изумрудная листва кипарисов у южного склона Тунчишань навевали ощущение, что все происходит во сне. Во время пышного ритуала погребения госпожи Хуанфу я заметил несколько редко встречающихся серых ласточек. Их совсем не пугали ни люди, ни звуки погребальных мелодий, они мирно сидели на близлежащих памятниках и могильных холмиках и наблюдали за не виданной здесь по размаху траурной церемонией. «Не вселился ли в них неприкаянный дух госпожи Хуанфу», — подумалось мне.