Григорий Бакланов. - Кумир

Это, видимо, какой-то новый литературный жанр, проще сказать — литературная разблюдовка. Ну, да хоть горшком назови… А написана повесть так слабо, так примитивно (но не без изысков: «рыгнуло орудие»), что поверить невозможно, что это писал тот же человек, который когда-то написал «Матренин двор».

Впрочем, ничего неестественного тут нет. Еще Голсуорси отмечал: с годами чернила в чернильнице густеют. Этому подвержены многие писатели, исключая, разумеется, гениев. Лев Толстой под конец жизни, уже решив твердо не писать «художественное», все же не смог удержаться, написал повесть «Хаджи Мурат», которой в этом году исполняется столетие. Надо полагать, столетие отмечать не будут: она сегодня еще более злободневна, чем в ту пору, когда он ее создавал. Но у нас не про Толстого речь, совсем не про Толстого: масштабы иные. А для начатого разговора важно не то, что повесть написана примитивно, а то, что написана она не из боя, не непосредственным участником, это сразу чувствуется, а с достаточно большого отдаления от места действия. Потому так все и не зримо. И никакая звукобатарея там и близко не присутствует, ничего про нее нет. Но вот в списке представленных к награде, который приведен в конце повести, «звуковик», т. е. командир звуковой батареи, тут как тут. «За успешный же вывод батареи из окружения 27 января 1945 года в Пруссии я был представлен и к ордену Красного Знамени, как еще несколько наших бригадных офицеров — но 9 февраля настиг меня арест — и меня успели вычеркнуть из наградного списка», — пишет он в той же статье «Потемщики света не видят.» Это пишет восьмидесятипятилетний человек, отмеченный всеми мыслимыми знаками отличия, пишет, что за свое присутствие на войне он что-то еще недополучил… Соломин случайно оказался свидетелем его ареста: «Капитан Солженицын? Вы нам нужны. Он к ним подошел. Дальше какой-то короткий тихий разговор и потом: „Проедемте на КП бригады.“ Выходят. Я следом. Во дворе „эмка“. Садятся, уезжают. Не знаю, что меня толкнуло, но я почему-то сразу понял: это — „СМЕРШ“ и дело политическое. Побежал к батарейной грузовой машине — знал, что там, в кузове, лежит черный снарядный ящик, в котором Солженицын держал свои записи и книги. Ящик схватил, отнес в лес и содержимое стал быстро перекладывать в свой вещмешок. Вещмешок был со мной все время, после войны я все, что тогда спрятал, отдал Наташе.» Ну, знаете, на это не каждый бы решился, «СМЕРШ» витал над нами, как смерть черная, он и учрежден был Сталиным для того, чтобы свои боялись своих больше, чем врага. «Илюша тогда, по сути, спас Исаича. Он успел спрятать (или частично уничтожить) личные записи, книги, в том числе и трофейные, которые Исаич из любопытства подбирал. Если бы это попало в руки следователя, еще вопрос, как бы все повернулось.» Это свидетельствует двоюродная сестра его первой жены Натальи Решетовской, которой Соломин отдал после войны вынесенные им и сбереженные бумаги. Бумаги сберег, себя не уберег: вслед за своим командиром угодил туда же, в ГУЛАГ.

Естественно, что интервьюер спросил Соломина: «В одной книге про вас пишут, что вы были ординарцем Солженицына.» — «Ординарцем я не был, характер неподходящий. Ординарцем у Солженицына был Захаров, из Ташкента. Он Исаичу и лейтенанту Овсянникову готовил.» Тут только руками разведешь: с удобствами пребывал на фронте капитан Солженицын. Жену привезли: «Вы же поймите: война, — оправдывает его Соломин, — мужчины четыре года женщин не видят…» Что ели солдаты, он, «отец-командир», не ел, ему ординарец отдельно готовил. Это насколько же надо не считать за людей вверенных тебе солдат, чтобы брезговать есть то, что они едят. А ведь среди них были Иваны Денисовичи, не в книге, в жизни. И они все это видели, знали. И не стыдно. «Просто Александр Исаевич держал себя на отдалении от всех.» «Сержант Соломин и капитан Солженицын». Соломин воевал с первых дней, дважды ранен, брат убит на фронте, мать, отца, сестренку немцы уничтожили в Минске, как уничтожали всех евреев. Солженицын призван в армию (повторим: не сам добровольцем пошел защищать родину, военкомат призвал исполнить долг мужчины и гражданина) аж в октябре 41-го года. Немцы уже подходили к Москве, судьба России решалась, он продолжал преподавать детям математику в школе, в глубоком тылу. И когда под Сталинградом шли бои, там по нынешним подсчетам погибло у нас более двух с половиной миллионов человек, он все еще был в тылу, в обозе, во втором или даже в третьем эшелоне. И вот этот человек судит, кто воевал, кто не воевал. Ну, да хватит. Каюсь: и я поначалу помогал творить из него кумира, хотя, разумеется, главный творец он сам. Я уже и тогда кое о чем начинал догадываться, но гнал, гнал от себя дурные мысли. У Твардовского есть в «Рабочих тетрадях» про то, что я и другую сторону этого человека видел, мы о многом говорили откровенно. Но талант и человеческие качества вовсе не всегда в одном сосуде, и великие в обыденной жизни бывали далеко не ангелы. Если б только об этом речь! Никогда в период гонений я не сказал и не подписал ни единого слова против Солженицына, а вымогали это различными способами. Нет у меня и теперь намерения «опорочить его как личность». Да и никто не способен это сделать так, как делал на протяжении лет и сделал он сам: литература — опасный род занятий, пишешь про кого-то, а сам ты виден на просвет. Интересное совпадение, между прочим: у человека, призвавшего жить не по лжи, в самом корне фамилии — ЛЖЕ. СоЛЖЕницын.

Впрочем, все это уже — прошлое. Холодная война, будем надеяться, кончилась.

Устарело в значительной степени и ее орудие.

© Copyright Григорий Бакланов

Date: 30 Apr 2004

Избранные части из новой книги.

Автор будет рад узнать мнение читателей об этой работе. еmаil: bgrigory(a)rol.ru