Сухбат Афлатуни - День сомнения

Наконец, их прибило в свободный уголок. Кот в Сапогах, у которого в меховых перчатках уже белела программка, давал последние инструкции. Где-то разыгрывался оркестр, шумели валторны, продувались астматические флейты.

К пропускному пункту подошли четверо в американской форме и предъявили пропуск: «Квартет американской военно-культурной общины им. Г. Трумэна».

— А где ваши инструменты? — спросили из пункта.

— А ми тока танцуем, — застенчиво улыбнулся квартет, — работка такая…

Четверку пропустили.

— Бактрийцы! Бактрийцы! — на Триярского летел тамада Марварид Бештиинов («узнает — не узнает?»), — ну, где вы пропадаете?.. А еще прокурорская самодеятельность! Вы же у нас в начале программы.

Не узнал. Впрочем, теле-тамада уже никого не узнавал, а только кричал и каждую минуту причесывался.

«Бактрийцы» потащились за Бештииновым; оркестр звучал ближе, предвещая сцену.

— Что-то я нервничаю перед этим выступлением, — шепнула бактрийская царевна Коту в Сапогах.

— Марварид-эфенди, — Триярский пытался изменить голос, — а что… заговорщиков уже привезли?

— Э! Дались всем эти заговорщики-мамаворщики… Вон стоят, репетируют.

Сбоку топтались какие-то небритые типы в желтых хитонах и высоких, как новогодние пики, колпаках. Лица у них были серые, губы шевелились, в руках тряслись какие-то листочки с отпечатанным через копирку текстом.

— Не убегут? — спросил Триярский.

— Э! Куда? Только-только репетировать начали.

Оркестр запнулся. Тишина, закулисное бу-бу.

Зашаркали аплодисменты.

В зал, подставляя улыбку под встрепенувшиеся фотокамеры, входил Серый Дурбек.

Прямо перед сценой «бактрийцев» обыскали снова; Триярский, у которого в кошачьих ботфортах лежал пистолет, взмок. Обошлось.

— Послушайте, а что петь-то будем? — прошептал Акчура.

— Я могу «Хэппи бездэй», — вызвался Эль.

— Очень бактрийская песенка, — фыркнула Аллунчик.

— Тихо, — скомандовал Триярский. — Выкрикивайте абракадабру, прыгайте… Главное, отвлеките внимание. Я должен разведать, здесь Якуб или нет. Никаких возражений.

И растворился за какой-то кулисой.

— Встать! Суд идет.

Голос был все того же Марварида Бештиинова, успевшего переодеться в судейское платье. На нем была мантия, которую привез из Кембриджа сын Бештиинова, тамошний выпускник; перед носом судьи болталась кисточка квадратной шапки из того же комплекта.

Зал, как показалось Бештиинову, вставал медленно. «Иностранцы не понимают» — вспотел Бештиинов, и повторил на недавно освоенном английском:

— Stand up! Court must go on!

Поднимаются, поднимаются… отлегло. Бештиинов вытер пот краем мантии.

Народика в зале не так, чтоб густо. Четверть присутствующих была охраной Областного Правителя, с лицами, вытянутыми, как перископы подводных лодок. Кроме заботы о безопасности, «перископы» слаженно аплодировали, фотогенично изображали массы и вообще — будь воля Бештиинова, только их бы и пригласил…

А вот сидит и улыбается дипкорпус, то есть, уже встает, но со своей загадочной улыбкой все никак расстаться не может. Бештиинов тоже послал им, на всякий случай, улыбку. Может, оценят, пригласят на какое-нибудь неофициальное виски: «Сэр Бештиинов, вам со льдом?» Со льдом, шайтаны, со льдом…

За дипкорпусом окопалась оппозиция. Три партии: «Свобода», «Равенство», «Братство»; между собой, естественно, на ножах. То либералы из «Свободы» побьют коммунистов из «Равенства», то исламисты из «Братства» настучат на тех и других. Вот кого из зала суда надо первыми удалить, если начнут нарушать сценарий, а они, конечно, начнут: куда денутся.

На остальных местах ерзала пресса, самый ненадежный элемент зала. Ее разглядывать вообще не хотелось: даже уважаемые люди, поседевшие и полысевшие на ниве заслуженной журналистской деятельности, были Бештииновым в душе совсем не уважаемы как завистники и тайные скорпионы.

Наконец, весь зал стоял и переминался с ноги на ногу.

— Вольно, — крикнул Бештиинов. И посмотрел наверх: как реакция?

Наверху, под гигантской копией гелиотида, на синем троне сидел сам Областной Правитель и курил свой любимый «Беломор». Кажется, доволен. Или не доволен. Доволен. Наклонился к Аполлонию, что-то ему на ухо поручает. Или не доволен?

Бештиинов зажмурился, как перед длинным тостом, и начал:

— Слушается дело…

Триярский прополз мимо очередного манекена с автоматом и уткнулся в лестницу.

— …дело о попытке государственного переворота… — растекался по внутренним радиоточкам Бештиинов.

Мимо проехала на роликах опаздывавшая вьетнамская самодеятельность, таща за собой контрабас.

Триярский полез наверх.

— …здравить присутствующее в зале международное сообщество и простых дуркентцев со всемирным Днем Толерантности!

«Ш-шшшшшш…» — заработали ладонями простые дуркентцы.

Серый Дурбек погасил окурок о бильярдную лысину Аполлония и спросил:

— А где мои преступники?

Спросил тихо, но Бештиинов услышал, и на всякий случай вспотел. Прервав рассказ об успехах толерантности, гаркнул:

— Подсудимых — в зал!

И, найдя на пульте перед собой кнопку «МЕРЗКАЯ ПЕСНЬ», с хрустом нажал.

Похожий на старую рыбу органист Евангелопулус вонзил свои бородатые пальцы в клавиатуру, засучил ногами.

Инструмент кашлянул кровяным сгустком… ля-минор… си-минор…

Из-за кулисы, выходили обвиняемые, покачивая колпаками.

— Земля, пригодная для смерти, — затянули колпаки, — Твой герб — лопата и кирка…

— Послушайте, послушайте, что они поют! — перекрикивал Бештиинов.

— Мухсинов Хаттаб Хабибович, Турыкин Олег Марленович, Фидоев Шароф Шарофович… — объявлял Бештиинов фамилии, имена и отчества злодеев.

Триярский, держа пистолет, лез наверх, настигаемый то справа, то слева причудливой песней. Весь Дом Толерантности представился сейчас огромным репродуктором, беседующим сам с собой. Лестница все не кончалась.

Песня завершилась — видимо, выводок желтых буратин успел распределиться по скамье подсудимых в соответствии с розданными билетами и теперь ожидал выступления других коллективов.

Затылок Триярского ударился обо что-то…

Крышка люка отъехала; Триярский высунул голову в темноту.

В ту же секунду в висок уперся металл; слух обжег неожиданный голос: «О-хисащибури-на…»