Вячеслав Дегтев - Последний парад

Нужно было выработать план действий. Выбрать птицу… Конечно, это должен быть певчий дрозд, король импровизации. Не черный дрозд, не белобровик, не рябинник, не деряба, именно певчий. Недаром в Норвегии, например, этих птиц называют «северными соловьями». Брем считал их песню лучшей. Немцы передают пение дрозда словами Цезаря: пришел, увидел, победил. А сами латиняне называли его — turdus musikus… «Передать красоту пения дрозда, разнообразие плавных переливов, соловьиных трелей, свистов — увольте, я не в силах! — восторгался в старину один любитель. — У меня его пение ассоциируется с лесными пейзажами, журчанием ручьев, с той таинственной настороженностью, которую ощущаешь, оставшись один на один с этой непостижимой силой леса».

Итак, выбор пал на дрозда. Хороший певчий дрозд поет — словно стихи читает. Но только прав, похоже, Володька — не осталось сейчас таких. Вот ведь привязался! Видно, сотня бесов была на кончике той иглы, которой он уколол. И дело не в том, что нет талантов, — не от кого учиться мастерству. И некому обучать. Все заняты обогащением — не до птиц. А ведь когда-то… Стоит открыть любую старинную книгу о природе, и… «…обучали молодых дроздов разным напевам на губовых свистках и натурой (т. е. под хорошими птицами). Из таких молодых дроздов выходили необыкновенные певцы и ценились охотниками очень высоко, именно до 200 рублей. Замечательные песни ученого певчего дрозда: „Бог перенес! Бог перенес!“ — слов десять так, затем с высокой ноты: „через Дунай-реку!“ — последнее слово спущено в низкой ноте, и затем: „плыть-плыть-плыть…“ — длинно, слов двадцать и более. И, бывало, охотники со всего города сходились послушать редкую птицу». Да, были люди… Даже Горький с Шаляпиным частенько захаживали в трактиры специально, чтобы послушать дроздов.

В тот же вечер откопал я и починил свою старушку «Электронику», нашел чистую кассету и отправился наутро к Юр-Николаву. Это был вечный директор. Родившись в костюме с галстуком и в шляпе, он перебывал директором тира, бани, стадиона, кинотеатра и, кажется, чего-то еще. А недавно он стал директором ветеринарной лечебницы.

В молодости был он, говорят, нечеловеческой красоты и исполнен благородства. Оттого-то и падали на грудь и под ноги женщины — подобно бутонам роз. И он, как триумфатор, как Цезарь какой-нибудь, шествовал по этому ковру — от победы к победе. Сейчас мало что сохранилось от него прежнего: красота порастерялась по чужим перинам, и сделался он лыс, как коленка, и морщинист, как гармонь. А что касается благородства и достоинства — о, эти качества лишь расцвели и сейчас прямо-таки распирали его, все равно как какого-нибудь римского патриция. Не хватало разве что лаврового венка.

Войдя в его кабинет, где пахло химикалиями, я увидал картину, достойную живописца: за дубовым резным столом восседал сам Юр-Николав, рядом сидела дородная усатая женщина в белом халате, а перед ними стояла клетка с молодыми желто-зелеными кенарами. Юр-Николав и. его новая, судя по всему, пассия свистели на трех или четырех свистках и дудочках, то и дело прихлебывая из стаканов воду, — во рту, видать, сохло. Губы у обоих распухли, языки, похоже, тоже, потому что приветствовал меня Юр-Николав довольно косноязычно:

— Видишь, кенар у меня, в принципе, сдох. А тут эти вывелись. И время у них, в принципе, самое-самое обучаемое. Упустишь — потом, в принципе, не наверстаешь. А кенара нанимать, чтобы подвесить молодых, — где его взять хорошего-то, да и денег, в принципе, у меня нету. Вот я и взялся их подвесить сам. А Марья Соломоновна мне, в принципе, помогает.

Марья Соломоновна преданно улыбнулась распухшими губами. Бедная женщина… Новая жертва его благородства и достоинств. «Лучший вивисектор! Великий специалист!» — отрекомендовал ее Юр-Николав. Жалкий лысый обольститель доверчивых сердец, он был женат то ли девять, то ли одиннадцать раз. Детей у него было то ли восемь, то ли шесть. И, сколько я его помню, он всю жизнь платил максимальные алименты. И за что только женщины таких любят?

Клетки его сияли чистотой, как… как котовы, извиняюсь, причиндалы, недаром Марья Соломоновна — «великий специалист»… Несмотря на распухшие губы (а на языке, похоже, сидела мозоль), Марья Соломоновна улыбалась рядом с милым дружком, она была вполне счастлива.

Я объяснил Юр-Николаву свою затею, рассказал про Володьку Туртука, показал, какой ширины у него «мерседес» и какого цвета пиджак — как спелая вишня! — на что Юр-Николав хмыкнул: на Западе так одеваются исключительно «голубенькие».

— Утрем нос этому хохлу? — предложил.

— Утрем! — загорелся Юр-Николав. — Дело принципа…

— Конечно, всю песню в классическом варианте мой дрозд, в принципе, не тянет. Да сейчас вряд ли найдешь такого, который потянет, сил не хватит… Зато песня у него, в принципе, старорежимная. Вот, послушай, делает «Спиридона», в принципе, запросто, да еще «чай пить», да еще, если самочку увидит, поет «деньги есть» — знает, чем дам приваживать, — подмигнул, косясь на соседку. Та сохраняла олимпийское спокойствие.

Записали довольно легко. Удалось даже и на «деньги» дрозда расколоть. Самку, правда, не подсаживали, взяли уговорами да наперстком муравьиных яиц соблазнили. Я спросил про второго дрозда:

— А этот что поет?

Юр-Николав не успел ответить, как дрозд выдал: поволок-поволок! к тыну — к тыну! ц'а-ах! ц'а-ах! ц'а-ах!

— О! — воскликнул хозяин. — Весь в меня. Орел!

После Юр-Николава пошел я к Полковнику. Вообще-то он был подполковник, в батальоне сопровождения служил заместителем командира по работе с личным составом, на старые деньги — замполит, но мы грели ему душу — полковником называли. Прохожу в его кабинет — он как раз солдата распекал за то, что тот напоил щеглов холодной водой. «Ты усвоил, что у них голос пропасть может? — громогласно вопрошал Полковник, расхаживая по комнате, а солдат корчил за его спиной злодейские рожи. — Ну пусть, пусть только пропадет! Пусть! До самого дембеля будешь у меня свиристеть в „красном уголке“ вместо щегла — мало не покажется! Усвоил?»

Увидев меня, расплылся в улыбке: «О-о, кого я вижу!» Потащил показывать новую клетку, которую недавно привез с личной дачи самого Леонида Ильича Брежнева. Клетка была огромная, примерно трехметровая, из красного дерева и инкрустирована слоновой костью. Сидели в ней корольки, любимые покойным генсеком птички, каждая величиной с наперсток… Через полчаса Полковник наконец спросил о цели моего визита. Я объяснил: надо, дескать, послушать дроздов и кое-что, если понравится, записать — подробнее объяснять не стал, все равно не поймет. Он был из тех, кому Бог хоть и дал тонкую душу, тянущуюся к прекрасному, но одновременно и медведя послал — на ухо наступить. Привел он меня в бывшую «ленкомнату» — там гвалт птичий и духотища несусветная. Вдоль стен громоздилось штук двести клеток, возле них возились солдатики, кормили, чистили, в общем, приобщались к прекрасному. Полковник рыкнул на них, и солдаты исчезли.