Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

Но это не мингрельская идея. Абхазская. Миша Лакоба догадался первый.

Но Миша высказывался неосторожно. То есть — конкретно. Называл всегда цифру: такие, как Сталин, рождаются раз в 100 лет. После того, как арестовали Нестора, брата, стал выражаться осторожнее: раз в 100–200 лет.

Лаврентий же цифр не называет вообще. Просто: редчайшее исключение в истории. И всё!

В 35-м он издал книжку о развитии большевизма в Закавказье. В основном — обо мне. И немножко — об Орджоникидзе.

Выяснилось, однако, что писал её другой мингрел, Бедия. Профессор. У которого я это и выяснил. Но Лаврентию сказал об этом только недавно.

Да и то непрямо. Намекнул. Не стоило — ради спасения профессора — и намекать, но я сердился на Лаврентия не из-за плагиата, а из-за того, что, хотя книжку писал не он, материалы к моей биографии собирал почему-то сам.

Намекнул я, правда, по-грузински. И на грузинском.

Весной этого года Лаврентий объявил мне в присутствии засранцев, что к юбилею его книжка о закавказских большевиках выйдет в новом издании. Дополненном и переработанном.

Дополненном чем, спросил Микоян и повернулся к Лаврентию гнуснейшим из своих профилей. Неужели именами делегатов 10-го грузинского съезда?

Микоян редко говорит гадости, но в этом году грузины раздражают его больше, чем обычно. Из-за того, что я лишил его портфеля. И выражается он поэтому не как закавказский большевик, а как всесоюзный армянин.

Но Лаврентий спокойно ответил ему, что нет, — дополненном отнюдь не именами тех делегатов. Тем более, мол, что кое-кто из них к 37-му оказался врагом, а, как выражался покойник Маяковский, «я такого не хочу даже вставить в книжку».

Микоян возразил в ещё более характерной манере: покойник Маяковский имел в виду лишь одного человека, да и то грязнулю, а не 425 кристально чистых делегатов. Увы, тоже уже — в большинстве — покойников. И среди них — почти 17 армян.

Я не позволил Лаврентию вспылить. Спросил просто — что же из моей биографии он в этот раз переработал?

Оказалось — переработал не в моей биографии, а в орджоникидзевской. Микоян снова хмыкнул. В этот раз — по закавказским нормам — справедливо.

Серго Орджоникидзе был горячим покровителем Лаврентия и всегда мне его всегда нахваливал. И советовал не верить его тифлисским врагам. Поднять в Москву.

Насчёт Лаврентия Серго был прав: таких людей в Мингрелии, может быть, много, но в Москве не было. Не разобрался зато Орджоникидзе в других людях. В Бухарине, например. В Пятакове ещё. В том же Рыкове.

Когда я высказал Лаврентию это мнение, он прищурился: иногда наш друг Серго не разбирается, мол, в людях умышленно.

А как это проверить? — спросил я.

Лаврентий догадался — как. Арестовал в Грузии его брата Папулия, а другого, Валико, погнал с работы.

Серго был пламенный мужик. Ты, заорал он на Лаврентия, настоящая крыса! Одной рукой называешь своего сына моим именем, а другой губишь моих родных братьев!

Лаврентий и ему ответил спокойно. Во-первых, мол, у крыс рук нету. Во-вторых, моего сына я назвал твоим именем не рукой. Как не рукой его сотворил. А в-третьих, твой Папулия во всём сознался. Но лично тебя, мол, я продолжаю любить и уважать! Вплоть до того, что собственного сына считаю живым тебе памятником.

Нерукотворным.

И тогда Серго стал, оказывается, честить при нём меня.

Но я зла на него не держу. Поскольку именно он и убедил меня в своё время, что Лаврентий чует врагов не только, как пёс, — то есть, когда врагами ещё не сильно пахнет, но и, как кот, — когда они скрываются в темноте.

А к тому времени, когда Серго стал меня честить, он сам уже был почти врагом. О чём Лаврентий выразился не прямо, но и не изящно. Боюсь, мол, что Орджоникидзе понимает тяжёлую промышленность лучше, чем людей. Совсем уже перестал в них разбираться. Вплоть до того, что запутается скоро и в себе.

Так и вышло. Серго запутался. Точнее — застрелился. Чего кроме меня с Лаврентием никто тогда не знал. Думали — инфаркт.

Лаврентий простил бы ему и самоубийство, но на панихиде Зина Орджоникидзе не подпустила его к гробу и тоже обозвала крысой. За то, что он якобы и довёл Серго до сердечного приступа.

Вот тогда Берия, видимо, и решил переработать свою книжку. Которую написал, оказывается, Бедия. На что я и намекнул Лаврентию. Преподав ему урок непрямой речи. И изящной.

Интересно, спросил я его, чем же автор объясняет читателю раннюю кончину бедного Серго? Который перед кончиной стал разбираться плохо и в тяжёлой промышленности.

Как чем? — удивился Лаврентий по-русски: сердечным приступом. И, отвернувшись от Микояна, перешёл на грузинский: «Мтавариа сомэхи ар михвдэс!» — главное, мол, чтобы этот армянин про самоубийство не пронюхал.

И тут я качнул головой: «Шени бедия ром сомехиа!» — твоё счастье, что Микоян армянин. То есть, он, мол, давно пронюхал, но молчит. Потому, что — армянин. И повторил громче, подчеркнув нужное слово: «Шени бедия!»

Лаврентий понял намёк, но бедному Бедия это дорого обошлось. Незадолго до выхода юбилейного издания из профессора он превратился в зэка. Правда, на короткое время. После чего, навсегда, — в покойника.

Один абзац, впрочем, Лаврентий вписал в книгу сам. Рассказав читателю, что я редкое явление среди людей, автор сделал важную оговорку. В быту, мол, Сталин удивительно прост. Напоминает настоящего человека.

Чего Бедия знать не мог.

Не знал того даже Берия, пока я не обратил на это его внимание. Тем, что похвалил при нём Учителя: хотя, мол, Христос и был Спасителем, в быту он чаще всего стремился к простоте. Ибо богом был только наполовину. До тех пор, пока не пришёл час. Пока не стал богом полностью.

…Где же гарантия, что Лаврентий не считает, будто такой час пришёл и ко мне? И выясняет теперь мнение Молотова. А передо мной — на всякий случай — делает вид, что «работает» над ним.

Как «работал» в своё время над пустым горшком. Над Матрёной. И «доработал» его до того, что теперь уже Маленков всерьёз примеряет к голове крышку. То есть, венец. Готов — горшок — принимать власть.

Даже без Молотова Берия с Маленковым опаснее «молотовского коктейля». Если русскую голову начинить кривыми мингрельскими мозгами, а потом опрыскать её перцовкой и присыпать порохом, то при её взрыве от Кремля останется не больше, чем от Иерусалимского храма. Только стена.

Но — наоборот — не западная.

Почему я и «придумал» Хрущёва в Москве. При том, что его следовало «раздумать» даже из Украины, которую, как и себя, он орошал только перцовкой. Хотя и без неё был дурак. О чём я телеграммой сообщил ему ещё в 39-м.

К тому времени внутренний враг притих. Не потому, что стеснялся, а потому, что в загробном мире стоят мощные глушители.