Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

«Этот майор, который Христос, родился в Тифлисе, но его отец — из Гори. Давид Паписмедашвили. Хотя у него были и другие дети, понимаешь? Которые — тоже из Гори!»

«Тоже — как кто?»

«Как отец.»

«Чей отец?»

«Как чей? Сына. Этого майора Ёсик звать. То есть, Иосиф. А Матрёна, дурак, назвал его Исусиком… А что ты подумал — что чей отец? — рассмеялся Лаврентий. — Всех народов, что ли?»

Хотя Молотов не понял самого страшного — того, что Ёсика Паписмедова Берия объявил моим полубратом, а меня, стало быть, полуевреем, он всё равно нашёл чего испугаться:

«Его тоже Иосиф звать? Нет, я по-другому спрошу: его, этого майора, Иосиф звать? Забудь про „тоже“!»

Расставшись с главными словами, Берия — мерзавец — вернулся теперь к Молотову:

«Я об этом уже рассказывал. За ужином. На котором тебя не было. Ты был в Америке. В вагоне. А ужинали мы у Хозяина.»

«Ну и хрен с ним!» — сорвался Молотов.

«Что?!»

«Хрен с ним, с майором. Но мне не он надоел, а твой пульмановский вагон. Точнее, мой. Тебе обидно, что я тебе ничего про это не рассказываю. А нечего.»

«Молотов! — вскинулся было и Лаврентий, но сразу же осел. — Вячеслав ты мой Михайлович, дорогой! Ты опять будешь сердиться, но я всё равно скажу, что хочу сознаться… Сознаюсь: мне не интересно — о чём ты в вагоне беседовал. Что бы ты в вагоне ни сказал, ничего неслыханного в этом не было бы. Даже если бы это происходило не в Америке, где всякое говорят, а в Африке. Где честным людям сказать нечего. И поэтому они — повторяю — кушают вождей. Пока те их сами не скушают… Меня, запомни, не интересует, о чём ты там договаривался!»

«А что тебя интересует, Лаврентий ты мой Павлович? Дорогой! Кроме того, чтобы разобраться во мне. Чего не можешь сделать… Потому как — не в чем!»

Рассмеяться Лаврентий не посмел. Закашлялся. Но ненадолго, ибо мыслил быстро:

«Не ты меня интересуешь. С тобой всё понятно. Меня волнует судьба Полины. Хотя я и к тебе отношусь хорошо. Настолько, что мне за тебя больно. Если бы сегодня был мой юбилей, я бы объявил Полине амнистию. Всё-таки — Полина Жемчужина! Работница! И жена работника! Крупного! Настолько, что если бы — не дай бог! — Хозяина не было, то хозяином стал бы кто? Ты. Больше некому…»

«Не говори глупостей, Лаврентий!»

«Так и есть. Ты — крупнейший вождь после Хозяина. Я бы на твоём месте…»

Берия замолчал, но Молотов не посмел спрашивать — что бы тот решился сделать на месте «крупнейшего вождя» без Хозяина.

«Я бы на твоём месте… — замялся Лаврентий. — Я как минимум взял бы и поговорил с Хозяином. Как минимум! Пусть задаст тебе про неё вопросы.»

Молотов продолжал молчать. Думая, наверно, как и я, о максимуме.

«А хочешь, Михайлович, поговорим с ним для начала вместе? И пусть он задаст нам про Полину вопросы. Для начала.»

Я положил трубку.

Ни тому, ни другому я бы не стал задавать про Полину вопросы. Никому. Только Наде. И — только один: что же блядюра эта намела тебе тогда про меня такое, что ты, коза, впопыхах застрелилась? Не дожидаясь рассвета! А сама она, видишь, очень живая. Настолько, что и в тюрьме нашла себе комсомольский елдак!

С другими же я не стал бы говорить потому, что о евреях все всё понимают превратно. Подобно Полине, евреи — очень живой народ, но, подобно мертвецам, их принято либо нахваливать, либо обходить молчанием.

Хорошее говорил и я, но хорошее и правда — разные вещи.

Скажем, жемчужина. По правде, то есть в природе, она не хуже и не лучше, чем морской камушек. Но и среди людей хорошая она или нет — определяет профессионал. Он разглядывает её без эмоций. Ибо если доходит до них, то даже ювелира одна и та же жемчужина то радует, а то огорчает. Смотря на чьей шее висит.

Так же и Полина. Которая сначала и не была Жемчужиной. Просто — Перл Семёновной. Из еврейских вод Запорожья. Но с рыбной фамилией — Карповская. Она, кстати, сперва соответственным наркоматом и заведовала — по рыбному хозяйству. А перед арестом, наоборот, — по парфюмерии. ТЭЖЭ.

Жемчужиной же стала давно. Когда из Запорожья подалась в Москву. Где так задурила башку моему наркому, что тот подставил ей шею. На которой Полина и сама рассверкалась в комиссарскую звезду. Не в качестве Перла, а по-советски — как Жемчужина.

И вдруг выясняется, что эта жемчужина — не советская. Советская не пахнет, а от этой понесло крепким еврейским духом. Который не перебить никакой парфюмерией.

Выясняется, во-первых, что изо всех запахов саму Полину влекут лишь запахи Крыма. А во-вторых, что ни с кем она ими делиться не хочет. Даже с крымчанами. Только с евреями. Которым, мол, Крым и надо подарить. Ибо они лучше всех.

А это не правильно. Ничто подобное не может быть правильным. Лучше или хуже — судить некому. В этом деле профессионалов нет: каждый имеет чувства. Даже бог, который, как и Полина, избрал евреев. Хотя, как и она, прикидывается интернационалистом.

Но еврею этого не скажешь: надуется.

Лаврентий заявил однажды Микояну за столом:

«Грузины лучше, чем армяне.» «Как это лучше?!» — вскинулся тот. «Гораздо,» — объяснил Берия. «Я спрашиваю — чем грузины лучше?!» Лаврентий снял пенсне и почесал переносицу: «Чем армяне.»

Все рассмеялись. Микоян сперва надулся, но потом тоже хихикнул. Понял, что Лаврентий — пусть и правдиво — шутил. Но любого, кто правдиво шутит о евреях, называют антисемитом. Даже если ты не сын сапожника и Сталин, как я, а внук раввинов и Маркс. Как Маркс.

Рузвельт, например, верил в мою прямоту. Я ни от кого и не скрывал, что являюсь большевиком. Но когда я сказал президенту, что считаю себя ещё и интернационалистом, он удивился. Подозревая, что я антисемит. После чего я объяснил, что подозреваю его в том же.

Это было в Тегеране.

Тоже за ужином — но без товарищей и господ.

Окропив губы водкой, президент захмелел и пошутил, что, не будь я большевиком, он доверял бы мне больше, чем англичанам. Я осушил свою рюмку, но ответил серьёзно: отдельным англичанам я не доверял бы, будь они и большевиками.

Он так расхохотался, что его коляска скрипнула. Как если бы в ней сидел тот отдельный, но грузный англичанин, которого мы имели в виду. Когда Рузвельт успокоился, я добавил: отдельные англичане, как и отдельные большевики, очень циничны. А цинизм есть жалкая доблесть труса.

Отдельный американец выгнул брови и принялся кряхтеть над этим обобщением — раскладывать слова по соответственным местам в голове. Даже жевать перестал.

Мне стало неудобно, и я сказал проще: конечный шаг циника — предательство. Но не из веры в правду, которой у него нет, а из страха перед верой. Которая есть у других.

Рузвельт сразу же кивнул головой, но, как сразу же стало ясно, мои слова он уложил там в неправильном месте: