Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

Но одновременно император готовился и к неумиранию. Ради чего воздерживался от оргазмов, воображал себя драконом, то есть символом Востока, злился на тигров, то есть на западный мир, кушал грибы и соблюдал строгую воздушную диету.

Молотов поинтересовался ингредиентами.

Объяснил переводчик. Чин Че Ван был уверен, что все мы несём в себе частицу космического дыхания, и умираем когда растранжирим наш запас. Поэтому император дышал экономно, а в заду — не допуская утечки воздуха — держал перламутровую затычку.

Я выразил удивление: неужели с такой затычкой император всё-таки умер?!

Мао кивнул: ещё как! Умер молодой, — и в муках.

Не дожидаясь вопроса, Ши Чжэ добавил: перламутр считается на Востоке символом неподвластности времени. По этому император не только затыкался этим символом, но и питался. Скоропортящееся нутро хотел вымостить вечной субстанцией.

Молотов продолжал молчать о своём. Прервал же молчание глупостью: бессмертие приходит к вождям через бессмертные дела.

Ёсик, как и следовало ожидать, хлопал глазами. В которых — как мне казалось — мелькала тоска по далёкой кумранской пустыне.

В другом конце гостиной кто-то уже запустил электрический граммофон, подаренный Рузвельтом. Хрущёв — под звуки «Амурского вальса» — приглашал на танец Маленкова. Тот отнекивался, ссылаясь на то, что не наелся. Никита обежал стол кругом и стал уговаривать Булганина. Который с грустью взирал на француженку.

Её, между тем, увёл вальсировать Чиаурели.

Булганин сдался Никите и, протянув руку, поплёлся танцевать.

Я вернул взгляд на майора.

За его спиной, наискосок, стояли высокие напольные часы. Я называл их шкафом времени. Когда моя гостиная бывала безлюдна, к движению в мире приобщал меня только этот шкаф.

С разлётной звездой на сияющей медной бляхе, маятник суетился, теребил мне зрение пульсирующим бликом и острым тиканьем прокалывал точки в тугой пелене из чёрной пустоты. Которая растянулась между мною и жизнью.

Теперь, среди застольного гвалта, среди сладких всхлипов амурского вальса, этого звука я не слышал, а само движение маятника за спиною майора показалось мне таким же смехотворно тупым, как раскачиванье обнимавшегося с Булганиным Хрущёва. Как любое другое движение в гостиной.

Любое в мире.

Между чем всё-таки раскачивается маятник постижения жизни? — спросил я себя. Между тем ли, что истинно, и тем, что ложно? Или между тем, что хоть что-нибудь обладает значением и тем, что значением не обладает ничто? Значением никаким — ни истинным, ни ложным…

Кровь к моим вискам Ёсик сгонял рублеными фразами…

Иисус Христос родился не в Вифлееме.

И не в Назарете.

А в Кумране.

Он не Иисус Назаретский, а Иисус Нозорейский.

Из назореев.

Как называли потомков причащённых к высшему знанию.

А ещё их называли «зелотами» или «сикариями». То есть — патриотами Закона.

Как Иуду Искариота.

Так называли их сами евреи.

Римляне же называли их «разбойниками».

А умер Иисус не на кресте.

И не в Иерусалиме.

И после смерти он не воскресал.

И мучеником не был. Был политиком, который проиграл главную битву.

Но потом забыл о враге и отомстил ему. Выиграл войну.

Другую и неожиданную.

Большую, но иллюзорную.

Не против врага, а против человеческого в человеке.

Против пустоты в жизни.

Против правды о тщетности надежды. И рвения к справедливости.

Но выиграл он эту войну как выдумщик. В воображении.

И выиграл себе в утешение.

А потому — и в утешение себе подобныи. Проигравшим. Большинству.

Не был он и Спасителем. Утешителем только. Невольным Утешителем.

К спасению человечества никогда и не стремился.

Лишь в той мере, в которой стремился к царскому трону.

Но не с тем, чтобы спустить на землю Небесное царство.

А с тем, чтобы поднять на ноги Израильское.

В которое Учитель мечтал загнать весь мир.

Считая его единственно богоугодным.

Загнать ценою любых жертв. Страшного суда.

На котором он будет судьёй, не осуждённым. И не жертвой.

А легенду об Иисусе Христе он выдумал сам.

Благодаря чему свою войну и выиграл.

Благодаря выдуманной легенде, которой он подыгрывал собственной жизнью.

Пожертвовав не ею, не жизнью, а сущей правдой.

…Хотя Лаврентий предупредил, что майор принёс из Палестины «бомбу» и хотя некоторые из этих фраз Ёсик обронил за столом раньше, они — одна громче другой — разрывались в моей груди и гнали оттуда кровь в набухшие горячие виски.

В груди зато, в животе и в сердце, становилось холодно.

Точно так же всё моё тело затихло вдруг и остыло много годов назад, в детстве, когда я впервые во сне услышал главную проповедь Учителя. С начала и до последних слов. О том, что жертвовать правдой — как ставить дом на песке.

«Пойдёт дождь, и разольются реки, и подуют ветры, и налягут на дом, и он упадёт, и будет падение его великое».

Слова у Ёсика были совсем другие. Другие были и мысли. Но я не сомневался, что главные вещи Учитель излагал как раз в этой, ёсиковой, тональности.

Хотя дело, быть может, не в ней. И не в трёх сложенных пальцах на порченой руке. И не в неподвижности зрачков. Не в том даже, что майор ни разу не моргнул.

И ни на что не смотрел. Смотрел сквозь.

Главное — в уверенности. Такой уверенности, которую человек может обрести, когда начисто утратит всякий рассудок. Или же когда поймёт, что рассудок — это ненадёжный источник знания.

Когда Ёсик произнёс слова о «сущей правде», я наконец вскинул голову — и он осёкся.

Я тоже никуда не посмотрел. Лишь прислушался к нараставшему во мне шуму. Теперь, однако, он шёл на убыль — и чем тише становилось в голове, тем чётче доносился до слуха медный ход маятника в шкафу времени за спиной майора.

В гостиной стояла такая же тишина, как в моей груди. И — такой же холод. Я насчитал ухом ещё с дюжину дырок в чёрной пелене из пустоты, а потом взглянул на Ёсика и увидел, что, помимо печали, в его глазах стояла тревога.

Либо за то, что никто его правде никогда не поверит, либо же за то, что изречённая ложь погубит его самого. И тем самым не позволит погубить правду.

В его взгляде стояла то ли тревога самого Христа, каким я его знал в детстве, то ли тревога самого же дьявола. Каким я представлял его всегда.

А может быть, и Христа, и дьявола. Ясным мне показалось одно: в плоти майора Паписмедова таилась не только его душа.

Я перевёл взгляд на гостей. Никто из них на Ёсика не смотрел. Все — на меня. За исключением Мао, Лаврентия и француженки — все хмельными, но тоже тревожными глазами. Благодаря чему не моргать им было легче.

Я наконец шумно вздохнул, улыбнулся и отмашным движением руки отогнал тревожные взгляды. Хмельные гости шумно же вздохнули и расслабились.