Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

И который ещё — а это главное — поэтому и сам ведь любит всех и каждого. В том числе меня. Любит беспредельно. Больше, чем себя. Такою любовью, о какой мечтает каждый, но на какую никто не способен. Любит до отрешения от собственной жизни ради меня.

Не ради себя, как Надя. Думай она обо мне — не ушла бы.

Возвращение к Иисусу вернуло мне и чувство, что я не покинут. Не одинок. Что со мною теперь он. Что меня по-прежнему кто-то любит. И что от любви ко мне уже никогда не убудет. Ибо Иисус вечен.

Эта вера была сильнее любого сомнения во всём, чему ещё Учитель учил. Будто смирение хорошо. Будто распадение мира плохо. И будто спасёт его от краха одна лишь любовь.

Хотя люди не стали любить больше, а спасение в мир не пришло, — я понимал, что в человеке Учитель неодолим. Ибо человек не желает, чтобы его, человека, одолели.

Поэтому Иисус и стал настоящим богом.

Но когда — хотя иначе — стал богом и я, настоящий человек, душу мою начали терзать подозрения, что таким же был и он. И что неодолимость его — в непреодолимости легенды.

В которой самое правдивое — это мечта человека о том, чтобы его любили больше всего остального.

И вот теперь уводили от меня и Учителя. Он тоже уходил сам. Теперь — уже окончательно — я оставался один…

Но стошнило меня от другого. От понимания, что Берия прав. Оттого, что Лаврентиева правда — правда и моя.

Хотя уход Учителя меня самого обрекал на отчаянье, Ёсик и вправду, как вначале докладывал Берия, привёз из Кумрана бомбу, которую мне придётся взрывать. Иначе грядущий скоро крах этот мир не спасёт.

Если в нём жива легенда об Учителе, нашей легенде мир этот потом — после его краха — не собрать и не возродить.

Ей не хватает несбыточности. Поэзии. Надин Учитель, Ильич, после смерти — пусть и пробился в боги, — сошёл, как все, вниз. А настоящий Учитель вознёсся в небеса. Где и сейчас болеет душою за каждую душу. Тогда как Надин — если всё ещё чем-нибудь и болеет — то тем же сифилисом. Правда, наследственным.

Ухмыльнулся я, однако, в собственный адрес. Одна из вернувшихся ко мне белок то ли хихикнула, услышав о сифилисе, то ли чихнула на морозе. Верно, кивнул я: о том же самом я могу думать и в тепле! Иначе заболею и сам. Ученик…

Вернувшись в кабинет, я направился к книжным полкам.

Буква Б была, как всегда, прямо под Надей, но под этой буквой Библия, как ни разу прежде, стояла за Булгаковым. Валечка, видимо, роется и тут: когда Мао попросил у меня Завет, она сорвалась с места с такою готовностью, какая бывает лишь, когда точно знаешь — куда хочешь прибежать…

Валечку пора убирать, вздохнул я и стал быстро пролистывать Библию. Я тоже точно знал — куда мне хотелось прибежать. К Откровению. Между тем, подобно Валечке же, сорвавшейся тогда с места, но застывшей под моим взглядом, я внезапно остановился.

На одной из страниц оказалась закладка из резной кости. Которою я раньше не пользовался! Хотя бы потому, что вьетнамцы подарили её только вчера. К юбилею…

Закладка оказалась там не случайно: три стиха в четвёртой главе из Марка очерчены были жёлтым грифелем. Которым я тоже не пользовался…

Совладав с изумлением, я прочёл в этих строчках, что Иисус сказал народу:

«Кто имеет уши, да слышит! Но когда народ разошёлся и Он остался без него, окружающие Его, вместе с Двенадцатью, спросили Его о притче.

И Иисус сказал им: „Вам дано знать тайны Царствия Божьего, но им, внешним, всё преподносится в притчах. Так что они своими глазами смотрят, но не видят; своими ушами слышат, но не разумеют“…»

Это не Валечка! — заключил я. А если и она очерчивала, то не по своему разумению. Ибо она — когда и своими глазами смотрит, то всё равно не разумеет… Это один из окружающих меня. Один из тех, — в гостиной. Один из двенадцати.

Усы на бакинском ковре — по пути к дивану — обрели теперь некий зловещий смысл. «Это Сталин! Самый мудрый и великий человек! Не рождал орла такого ни Кавказ, ни мир вовек…» Показалось, что и этот глупый стих под ковровым портретом держит в себе двойную тайну.

Тайну глупого содержания и тайну глупой очерченности стиха жёлтою же краской цветов из ширванской долины. Особенно концовки: «Нет, ты только посмотри! Ничего не говори!»

Глупее не скажешь, подумал я. Но всё на поверку оказывается глупым. Даже — жизнь Учителя. Хотя в ней, как и во всём глупом, можно искать иной, тайный смысл. Если захочется, — то и великий!

«Ничего не говори!»

Так, собственно, я и решил. Ничего никому не говорить. Ибо доверять никому нельзя. Нельзя будет даже потом, после искоренения зла. После Страшного Суда.

Когда всё само собой и развяжется. А этот час уже близок. И потому нет теперь смысла гадать — кто же очерчивал жёлтым грифелем три стиха.

Я закурил и пролистал Библию к конечным страницам.

К Откровению. К тем самым словам, которые Учитель говорил мне только сегодня. Когда я погнал от себя Валечку. И потом провалился в сон на этом же диване.

Жёлтым грифелем очерчены были и эти слова!

Я, как и обещал себе, гадать не стал.

Стал делать другое — пробираться к Спасению. К самой последней чаше гнева.

«Пятый ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно, и он кусал язык свой от страдания, и хулил Бога небесного от страданий своих и язв своих; и не раскаялся в делах своих.

Шестой ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат: и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного. И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трёх духов нечистых, подобных жабам.

Это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли вселенной, чтобы собрать их на брань в великий день Бога Вседержителя…

И он собрал их на место, называемое Армагеддон.

Седьмой ангел»… постучался в дверь.

Ёсик пришёл не один.

И не сам даже объявил о приходе.

— Иосиф Виссарионович! Вызывали? — произнёс Берия.

— Да, — кивнул я. — Майора вызывал.

— Хо да моведит! (Вот мы и пришли!) — улыбнулся Лаврентий.

В одной руке он держал бутылку «Телиани», в другой — три яблока. Два зелёных, одно красное.

Я ничего не имел против его присутствия, но проверил:

— Лаврентий, ты майор?

Берия переступил порог, прошагал к креслу, бережно усадил в него себя и ответил:

— Я маршал. Майор — это он.

Майор уселся напротив меня. С тех пор, как мы с ним расстались, он очень устал.

— Лаврентий, — продолжил я, — яблоки у меня есть. А что касается грузинского вина, я выпью армянский коньяк — и направился к тому самому подарочному штофу «Арарата», из которого наливала себе Валечка. Вместе со своей рюмкой принёс и два винных стакана.

Берия рассмеялся и, оставив в руке красное яблоко, вонзил в него нож. Ёсик сидел недвижно.