Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

Когда наконец римлянам удалось воздвигнуть плотину и пробить в цитадели брешь, её защитники покончили с собой. Все до единого — 960 человек. Не сомневаясь ни в том, что тем самым они провели 15 тысяч осаждавших их римлян, ни в том, что когда-нибудь воскреснут во плоти.

А кончали с собой организованно. Избрали десять мужиков, которые перебили остальных. Вслед за чем — по жребию — избрали из десятки одного, сперва заколовшего товарищей, а потом и себя. Предварительно спалив все жилища.

— А откуда это известно? — удивился я.

— Каким-то чудом одной бабе удалось спрятаться. Не себя спасала, а детей…

— Всё равно предательница, — рассудил я.

— Она просто не поддалась речи.

— Какой речи?

— В которой начальник еврейского гарнизона уговорил всех кончить самоубийством.

— Уговорил? — снова удивился я. — Евреев? Их невозможно уговорить. Порождают Иисуса и Маркса, но сами за ними не идут!

Ёсик улыбнулся:

— Евреи — хорошие ораторы, товарищ Сталин.

— Знаю, — буркнул я. — Но главное в ораторстве не красота слога, а то, чтобы сказать правду…

— А этот начальник сказал такое, о чём никто пока не знает — правда это или нет.

— Троцкий играл именно на этом…

— Он произнёс хорошую речь…

— Троцкий?

— Начальник гарнизона.

— А почему та баба не поддалась?

— Детей, наверно, любила больше, чем себя…

Я ухмыльнулся.

— А начальник сказал сперва, что с тех пор, как люди научились размышлять и вплоть до наших дней, — все, мол, включая наших великих предков, только и твердят, что жизнь, а не смерть, есть источник несчастий. Ибо смерть освобождает наши души и позволяет им возвратиться туда, где несчастий нет.

Я снова ухмыльнулся.

— Этот начальник, — продолжил Ёсик, — сказал потом, что союз души и тела, небесного и земного, уродлив. И неестествен. Хотя даже в теле, даже запертая в нём, душа способна на многое. Она обращает его в орган своего осязания и помогает земному познать кое-что из того, на что оно не способно. Обретя же свободу от тела, душа возвращается в своё царство. Непостижимое на земле. И с земли незримое, как — Господь…

— А при чём это? — оборвал я Ёсика, но он не послушался:

— И этот начальник закончил речь призывом встретить смерть, как встречает её непорабощённая плотью душа. Радостно. Ибо того хочет Закон…

— При чём это всё? — повторил я с раздражением. — При чём эти евреи?

— Как «при чём»? — удивился и Ёсик. — Иисус, товарищ Сталин, тоже был еврей, а во-вторых…

— «Тоже» — как кто? — остановил его я.

— Как те, в Масаде.

— А при чём, говорю, вся эта Масада?

— Я как раз начал говорить… Я сказал «во-вторых», но вы прервали… А во-вторых, Иисус был одним из тех, кто защищал Масаду и совершил самоубийство…

— Так значит, этот начальник в Масаде и был Иисус?

— Нет, того звали Элеазар…

— Неужели Иисус и там не стал начальником? — удивился я и посмотрел Ёсику в глаза.

Они были печальней, чем когда я пожал ему руку при знакомстве. Прошло какое-то время. Паузу в этот раз прервал я:

— Майор! Вы сказали «прошло какое-то время». После падения Иерусалима и до падения Масады. До краха надежды. Когда «Новый Иерусалим» перекочевал на небо… Сколько же именно прошло времени? Сколько ещё Учитель прожил после Иерусалима?

— Четыре года. Масада пала в 74-м году…

— Ещё четыре года? — повторил я.

— Ещё четыре года, — кивнул Ёсик.

— Четыре года — небольшой срок, — рассудил я после новой паузы. — Сегодня у нас, если забыть о глупостях, идёт 1949-й. Через четыре года… будет 1953-й… Малый срок…

Ёсик смотрел не на меня. На свою правую кисть. Которую — заметив мой взгляд — тотчас же укрыл в левой.

Я решил отпустить майора и поднялся с места. Поднялся и он.

— Ар брундеба! (Не возвращается!) — сказал я о Лаврентии.

— Диах, ар брундеба! (Так точно, не возвращается!)

— Шен дабрунди машин. (Возвращайся тогда сам.)

Он кивнул и направился к двери.

— Иосеб! (Иосиф!) — придержал я его.

— Иосеб? (Иосиф?) — обрадовался он.

— Гцхениа? Гинда — Иосе дагидзахо? (Что, оскорбился? Хочешь — буду звать Иисусом?)

— Ёсика дамидзахет! (Зовите Ёсиком!)

— А Лаврентий знает об этом?

— Об Армагеддоне? — спросил он.

— И об Армагеддоне, и о Масаде. О том, что между ними прошло лишь четыре года.

— Не думаю! — и вышел.

Я забрал Библию со столика, шагнул к полке, вернул книгу на место, перед Булгаковым, и вскинул глаза на Надю.

— Ещё четыре года! — сказал я ей и направился в гостиную.

Услышав за дверью голос Ворошилова, я спохватился и вернулся в комнату. Климент Ефремович, по-видимому, увлёкся тостами за победы, а теперь уже — чего я терпеть в нём не мог — пел о них пьяным голосом. Причём, о тех победах, к которым прямого отношения не имел:

Трезвый Ворошилов пел неплохо. Был певчим в церкви. Подобно мне. И Молотову. Но подпевал не он. Подпевали Булганин — по служебной обязанности министра обороны, Хрущёв — по душевной весёлости хохольского везунчика, и ещё кто-то.

Наверняка не Берия, который Ворошилова называл почти по Иоанну, — «красным всадником без головы». И подпевать ему не стал бы.

— Эх, Ефремович, Ефремович! — проговорил я невслух. — Таким, как ты, от всего хорошо! Даже от чужих побед!

Вслед за словом «Ефремович» я вспомнил, что уже третий месяц не раскрываю записку, которую он — хотя никого рядом не было — передал мне с шёпотом: «Коба! Это про меня, Ефремовича, и про Берия! Из Библии!»

Записку я положил в ящик не раскрывая: между автором, Берия и «из Библии» не может быть общего. Теперь, однако, — по горячим следам того, что «из Библии», и что всё в ней связано со всем повсюду, — я прошёл к столу и открыл ящик.

В записке оказалось лишь одно слово — остальное цифры: «1 Паралипоменон, 7:22–23.»

— Что?! — спросил я вслух, но Ворошилов не ответил. Продолжал, видимо, петь.

Пришлось справиться у Библии. Снова шагнул к ней, раскрыл на указанной цифре — и обомлел:

«И плакал о детях Ефрем, отец их, много дней, и приходили братья его утешать его. Потом он вошёл к жене своей, и она зачала и родила сына, и он нарёк ему имя — Берия, то есть „в несчастье“. Ибо несчастье постигло дом его.»

Я опустился в кресло за столом: что Климент хочет этим сказать? Что Берия тоже еврей? И если да, то «тоже» — как кто? Или что Берия — знамение «несчастья»? Или что он, Климент, с Лаврентием братья? Или — ничего не хочет сказать? Просто — говорит без желания сказать…