Нодар Джин - Повесть об исходе и суете

— Кто? — не понял я.

— Россия?

— Спасибо! — ответил я.

— Пьёт? — снова улыбнулся Бродман и повернулся к профессору Хау: — Профессиональный интерес. Я предлагаю Москве свою водку, зато уступаю ей Южную Америку: продавайте там вашу «Столи» сколько влезет, а сами берите мою за бесценок. При одном условии — отпустите мне моих евреев. Понимаешь?

— Понимаю, — признался Хау, — но за твоих евреев, которые, кстати, не только твои, за наших общих евреев Москва, боюсь, потребует у тебя не дешёвую водку, а дорогую закуску.

— Извините! — обратился ко мне интеллектуал с крючковатым носом и волосатыми руками.

Оказался поэтом и приходился другом сперва просто сбежавшему, а потом уже и скончавшемуся в бегах персидскому шаху. Когда он сообщил мне об этом, я ужаснулся, ибо, если верить Пие, у меня был такой же акцент.

— Извините, — повторил он после этого сообщения, — а вы знаете, что у вас персидское имя?

— Ни в коем случае! — возмутился я под смех Пии. — Какое же это персидское имя?! Еврейское: «нэдер», то есть «клятва», «обет».

— Поверьте мне! — улыбался перс. — Я филолог: это персидское слово; «надир», то есть «зверь», «животное»…

— Нет, арабское! — вмешался теперь интеллектуал с более волосатыми руками и ещё более крючковатым носом, но с таким же отвратительным акцентом. Он был профессором из оккупированной палестинской территории. — Типичное арабское слово: идёт от арабского «назир», то есть «противоположное тому, что в зените». То есть, если хотите, «крайняя депрессия».

Я этого не хотел и стал протестовать:

— Нет, господа, это, если уж честно, старое и доброе грузинское имя! — и добавил вопиющую ложь: — А грузины никогда не водились ни с персами, ни с арабами!

— Как же так? — обиделся араб. — А как же мамлюки? Мамлюки, господин Бродман, — это грузины, которые когда-то служили в арабской армии… А что касается вашего имени, Назир, мы, арабы, даже говорим: «назир ас-самт»! Сейчас я вам переведу…

Перевести не позволил ему внезапный звон колокольчика, после чего Бродман всплеснул руками:

— Готово, господа! К столу!

Интеллектуалы осеклись и послушно направились к круглому столу на помосте под стеклянной крышей. Это групповое шествие напомнило мне об общепримиряющей энергии гастритного невроза.

Пробираясь к столу, я заметил на стене старинное зеркало с серебром вместо стекла, а рядом, в белой рамке, — мерцающих танцовщиц Дега.

В углу стоял телевизор, демонстрировавший сцену заклания быка. Увильнув от него вправо, матадор занёс над скотиной шпагу, но когда расстояние между ней и бычьим загривком сошло на нет, сцена оборвалась — и на экране возникла сперва стремительная реклама слабительного лекарства, а потом, тоже на мгновение, лицо Пии Армстронг, выстрелившей невнятной для меня фразой.

— А я не расслышал, — повернулся я к ней.

Она рассмеялась и передразнила себя:

— «Жители Вермонта объяты ужасом последних убийств, а проповедник Гризли признался в изнасиловании юного баптиста! Об этом и другом — не забывайте — в пять часов!»

— Правда? — оторопел я. — Зато у вас очень хорошая улыбка! Такая… Нет, я этого слова по-английски не знаю…

— Кацо! — окликнула меня Марго. — Садись же с нами!

— Извините, Марго, — ответил я ей по-английски, — но я сяду здесь, потому что хочу сразу перейти на английский…

Марго осудила моё нежелание общаться с ней:

— Лучше — переходите сразу на виски!

Помимо виски каждому за столом раздали по розовой открытке с описанием начинавшегося ланча. Суп из спаржи и эстрагона. Креветки в приправе из куркумового корня и пряностей с карликовой кукурузой и с диким рисом, политым соусом из манго и гран-манье. Кокосовый пирог с начинкой из зелёного лимона. Клубника в шоколаде. И, наконец, вина «Сухой родник» и «Савиньон Бланк».

Как только гости вылакали суп из спаржи и эстрагона, а немецкие серебряные ложки перестали лязгать по китайским фарфоровым тарелкам, Эдвард Бродман предоставил слово Уилу Багли.

Багли не сказал ничего нового, но говорил остроумно. В основном о крахе коммунизма.

Хотя его отдельные наблюдения мелькали, бывало, и в моей голове, происходило это тихо. Никогда раньше мне не приходилось слышать столь громогласного надругательства над взрастившим меня обществом.

Благодаря своему дешёвому идеализму, объявил Багли, социалисты поневоле выступают врагами прекрасного. Обратив внимание, что георгины пахнут лучше капусты и смотрятся лучше щавеля, они утверждают, будто суп из георгин вкуснее.

Коммунисты это те же социалисты, сказал он, только без чувства юмора. Они в самом деле переводят розы на суп. То есть — лишают себя как прекрасного, так и полезного, остаются ни с чем и пытаются поделиться этим со всем человечеством.

Лучший способ общения с Россией, заключил Багли, это отказ от общения.

Потом под общий хохот он зачёл поэму румынского поэта, описавшего в рифмах сцену своей сексуальной премьеры. Она состоялась — из-за отсутствия у него жилплощади — в правой ноздре поваленного наземь массивного памятника Сталину в Бухаресте.

— Ужас! — шепнула мне Пия. — Как вы там жили?!

В ответ я тоже пристроился к её уху и сообщил, что тяжкая жизнь стимулирует изощрённость.

Пия заметила, будто свободным людям изощрённость не нужна, почему они и предпочитают сношаться не в ноздрях вождей, а в гостиничных номерах.

Я вспомнил, что, хотя у меня уже есть презервативы в кармане, именно поэтому в нём осталось меньше двадцати долларов. Выход нашёл легко: снова пригнулся к ней и изложил ей знаменитую идею местного сатириста. Секс грязен только если заниматься им по правилам. Там, где этим занимаются все.

Этот сатирист — маньяк, возразила Пия.

Я отомстил за него молча. Просто отметил про себя, что — подобно россиянкам — она, как выяснилось в процессе перешёптываний, лишена изощрённости, то есть опрыскивает себе духами именно заушины.

Подали креветки, которые я не ел. Они напоминали мне недоразвитые половые отростки в хрустящих презервативах. Из вежливости я объяснил Пие свою неприязнь к креветкам духовными соображениями. Пожирание бесчешуйной морской живности считается, мол, у евреев грехом.

Она опять возразила. С её точки зрения, я, мол, не только не похож на человека, избегающего грехов. И изо всех них мне, наверное, больше всего нравятся ещё не свершённые.

Я рассмеялся и разгневал Марго, кольнувшую меня строгим взглядом и оповестившую жестом, что её сосед, рыжий американец Джери, собирается держать речь.

— Кто такой этот рыжий американец Джерри? — спросил я Пию.