Нодар Джин - Я есть кто Я есть

Понятно вам? И я дело сделалГ и люди перестают резать друг друга, точно скот, ни за что, ни про что. А если войнам конец, тогда к чему оружие, войско, вся эта канитель, весь этот тарарам? Ни к чему! А если нет оружия, нет войска, нет тарарама, — так ведь нет больше и вражды, нет зависти, нет больше ни турка, ни англичанина, ни француза, ни цыгана, ни еврея, скажем — весь мир обретает совсем другое обличье, как в Писании сказано: «И настанет день», то есть день пришествия Мессии!..

А? А может быть… Будь я Ротшильд, я, может быть, вообще отменил бы деньги! Никаких денег! Потому что давайте не будем обманывать себя: что такое деньги? Ведь это же, собственно, дело сговора, самообман… Взяли кусок бумаги, нарисовали на нем картинку и написали: «Три рубля серебром». Деньги, говорю я вам, это только соблазн, страсть, одна из самых пагубных страстей… Все за ними гонятся, и никто их не имеет. Но если бы денег вообще на свете не было, так ведь и дьяволу-искусителю нечего б стало делать, да и от самой страсти ничего бы не осталось/Понимаете или не понимаете?

Правда, возникает вопрос, откуда люди брали бы деньги, чтобы справить субботу! Но, позвольте, а откуда мне сейчас взять на субботу?

Переведенный нами рассказ «Помолимся за Вайнштейна» писателя и кинематографиста Вуди Аллена (1936) взят из книги шедевров американско-еврейской прозы и в несуществующей еще антологии мирового юмора может по праву символизировать ту особенность еврейского интеллекта, которая выражается прежде всего в несдерживаемой самоиронии, что, в свою очередь, является одновременно признаком и залогом его живучести.

Вайнштейн лежал в кровати и бессмысленно глядел в потолок. Он был в угрюмом состоянии духа. За окном стояла несусветная жара, нацеженная сыростью. В эти часы шум на улице становился невыносимым, и вдобавок ко всему кровать, на которой он лежал, пылала огнем. Ну вот он я, подумал Вайнштейн. Пятьдесят годов. Полвека. Через год — 51. Через два — 52. Потом — 53. Если пойти дальше тем же способом, накидывая каждый раз по одному году, можно досчитаться и до 55. Осталось так мало, а сколько еще следует сделать. Начать хотя бы с того, чтобы научиться водить машину. Адельман, друг детства, учился вождению в Сорбонне и прекрасно управляет любым автомобилем: ездит самостоятельно во многих направлениях…

В детстве Вайнштейн подавал большие надежды. Интеллектуал: в 12 лет перевел Томаса Эллиота на английский, хотя вскоре после этого варвары ворвались в книгохранилище и беспощадно перевели эллиотовские вирши на французский. Он был исключительный ребенок, но судьба обошлась с ним жестоко. Не довольствуясь тем, что необычайные интеллектуальные способности обусловили раннее одиночество Вайнштейна, судьба обрекла его вдобавок на непредставимые страдания, связанные с его происхождением. Причем больше всего ему доставалось от родителей. Хотя отец его был завсегдатаем синагоги, каковой, впрочем, считалась и матушка, тот все недоумевал, как же это сын у них получился еврей…

В юношестве Вайнштейн заигрывал с коммунизмом. Познакомившись как-то со смазливой студенткой университета и вознамерившись произвести на нее впечатление, он уехал в Москву и вступил в Красную Армию. Вернувшись, он тотчас же позвонил красотке, но она оказалась уже занятой. Нажитый им чин красноармейского пехотинца смешал ему все шансы на получение бесплатной закуски в столовых самообслуживания. В его досье лежал к тому же отчет о том, что, будучи студентом колледжа, он организовал забастовку лабораторных крыс, требовавших улучшения рабочих условий. Впрочем, справедливости ради следует добавить, что в марксисзме его восхищала не политика, а поэзия. Что касается коллективизма, он, считал Вайнштейн, обеспечивается просто: достаточно всем выучить слова к какому-нибудь гимну. Когда же его дяде разбили как-то нос в шикарном магазине на Пятой Авеню, Вайнштейн уверовал в необходимость отмирания государства. Чаще всего он размышлял по поводу того, что же именно можно объективно знать о сущности социальных революций. Единственный ответ, который его удовлетворял, заключался в том, что никакая революция не может быть успешно предпринята на желудок, удобренный мексиканской пищей…

Годы Большая Застоя обернулись настоящим концом для его дяди Мейера, того, который хранил все свое добро под матрасом. Правительство издало тогда указ об экстренной сдаче всех матрасов, находящихся в личном пользовании населения, и Мейер обнакротился в течение ночи. Ему оставалось разве что выброситься из окна, но он совладал с собой и, задержавшись на подоконнике, просидел на нем семь лет, с 1930 до 1937 гг. «Что вы все знаете о жизни! — любил он потом говаривать. — Это вам не колбасики между ножками! Понимаете ли вы — что значит просидеть семь лет на подоконнике! Вот откуда можно увидеть ее, жизнь! И все-таки, хоть люди и букашки, но вот раз в году моя Тэсси — да упокоит ее Бог! — раскладывала на подоконнике пасхальный обед! А ты, племянничек-/- Что же сказать тебе? Стоит ли суматошиться по поводу светлого будущего, если сделали уже какую-то бомбу, которая может убить больше людей, чем даже вид физиономии Макса Ривкина!»

Всех единомышленников Вайнштейна допрашивали в Комиссии по Расследованию Антиамериканской Деятельности. На Блоткина донесла его собственная мать. Шарпштейна выдала его телефонная связистка. Когда вызвали, наконец, и Вайнштейна, он тотчас же сознался, что купил Сталину набор столовых ложек. Назвать имена товарищей он отказался, хотя и добавил, что может сообщить о росте каждого из участников тайных сходок. В конце допроса он, однако, запаниковал, и вместо Пятой поправки к Конституции настоял на правах, предоставляемых Третьей, что точас же уполномочило его покупать филадельфийское пиво в воскресные дни.

Вайнштейн поднялся с кровати и пошел под душ. Намылив себе спину, он начал размышлять. Вот он, я, пребывающий в конкретное время в этом конкретном пространстве. Меня зовут Исаак Вайнштейн, и являюсь я одним из Божьих созданий. Смыв мыло со спины, он вышел из ванной и обернул голову полотенцем. Неделя выдалась на редкость тяжелой. Накануне его скверно постригли, и он все еще не мог успокоиться. Поначалу парикмахер вел себя вроде бы благоразумно, но потом вошел в раж и стал косить лишнее. «Положи обратно!» — кричал Вайнштейн в полном смятении. «Не могу, — ответил парикмахер. — Положить-то можно, но отрезанный волос на голове не держится!» «Тогда собери их и положи в кулек! Я забираю их с собой!» «Нельзя, м-р Вайнштейн, — ответил парикмахер по имени Доминик. — Как только волос клиента падает на пол, он принадлежит уже только мне!» «Черт возьми, я же требую свои волосы!» Вайнштейн возмущался долго, но наконец осознал свою вину и удалился. «Гоим! — думал он. — Рано или поздно они-таки добираются до каждого!»