Нодар Джин - История моего самоубийства

Перебивая друг друга, все девять стариков описали мне финальную сцену одинаково: сперва Тельман, хотя и был поэтом, цинично расхохотался, потом осекся, побледнел, задумался, рассвирепел, стал сверкать зрачками, скабрезно ругнулся и пригрозил жестокой расправой при помощи румяных грузчиков и их тяжелых молотков. Но в самое последнее мгновение высшая в нем сила, которая выносит окончательное суждение, велела ему поостыть, призадуматься и понять, что в услышанном кроется грозная истина, а потому, ежели он, Тельман, не желает терять времени в погоне за Западом, то под чулочную фабрику следует приискать другое помещение. Ну, а если ничего не приищет, — тоже не беда, ибо прогресс основан на хамстве, то есть на желании иметь больше, чем имеешь.

Одним словом, Тельман удалился и больше не возвращался: вычитал, говорят, в энциклопедии характеристику Ильи и решил не рыпаться. Крылатый пророк имел обыкновение скипетром выбивать еврейским обидчикам передние зубы, чего Арсануков допускать не желал, поскольку покрыл их — за исключением одного — золотыми коронками. Опасаясь, что порхающий Илья оставит ему во рту именно непокрытый зуб, да и то, чтобы вогнать в него боль, Арсануков стал рассказывать в горсовете, будто целью всякой войны является перемирие. С тех пор миновало уже три года, и до пришествия пророка оставалось еще три. В пришествии этом никто из стариков не сомневался, и каждый говорил о нем так заразительно, что если бы Ночной Собеседник обещал Хаиму прислать пророка не на седьмой год, как положено, а на четвертый, то, открыв дверь, я бормотнул бы старикам не — Ах, вот вы, дескать, где, в пристроечке! — а другое: Ну вот, мол, и я, порхающий Илья! Пройдемте в залу!

Между тем, в зал Хаим и предложил мне направиться. При этом высказал догадку, что меня заслал к ним Ночной Собеседник, ибо сегодня предстояло читать поминальную по отцу, а благодаря мне он это сделает в зале. Я, наконец, вытащил из сумки фотокамеру, прикрутил к днищу штатив и, перекинув его через плечо, как скипетр, прошествовал за стариками к запертой двери. Хаим открыл замок, смачно чмокнул себя в ладонь, дотянулся ею до мезузы на косяке, шагнул за порог и включил свет.

Без штатива не стоило бы и входить: окна уже заволокло ночной марью, а лампочки в люстре освещали только друг друга. Из-за двери пахнуло нафталином и долгим неприсутствием живого. Принюхавшись на пороге к забытому воздуху, старики узнали его, заморгали, забормотали невнятное и, толкаясь головами в одинаковых папахах, стали припадать губами к той же мезузе с пожелтевшим от времени круглым окошечком, в котором дотлевало имя Бога. Оторвавшись от мезузы, ринулись вправо, в изголовье зала, к высокому помосту, огражденному решеткой из почерневшего дерева, и, опять же толкаясь, взобрались на него. Сгрудившись вокруг тумбы, на которой покоился скатанный свиток Торы, они умолкли, и наступила такая хрупкая тишина, что я перешел на цыпочки. Бесшумно поднявшись на помост, примкнул к ним и кивнул головой: поздоровался, будто вижу их впервые. Все они показались мне незнакомцами, простодушными детьми, смущенными неожиданным праздником. Никто на приветствие не ответил, — не заметили. Раздвинув на полу треножник, я припал к камере, — и остальное стало для меня иным миром, отделенным от моего прямоугольным глазком из волшебного стекла.

Для того, чтобы разглядеть глаза Хаима, потребовалось бы укорачивать штатив, но Ричард — и тот смотрелся так растерянно, что я постыдился спускать затвор и развернул камеру в обратную сторону. Задняя часть зала хоронилась во мраке, в котором удалось разглядеть лишь саван из простынь, накинутых на скамейки. Я надавил на кнопку затвора: хотелось одновременно запечатлеть этот горестный образ и развенчать его вспышкой. В мимолетном свете мелькнули — в конце зала — роскошные колонны, отделанные, как показалось, глазированной терракотой. Не поверив зрению, я спустил затвор еще раз. Теперь над колоннами мне привиделась балюстрада из оникса. Потом над балюстрадой — три завешанных марлей балкончика для женщин. На каждой из марлевых занавесок при каждой новой вспышке мне виделись рисунки к Книге Бытия, к тому месту, где «из Эдема текла река для орошения рая, и потом разделялась на четыре реки». Балкончиков было четыре. Я стал щелкать не передыхая, но ни тогда, ни позже, вспоминая эту зарницу из вспышек, не сумел разобраться — были ли то, действительно, рисунки или всего лишь разводы из просохшей влаги.

Был наверняка другой рисунок, — перед самым помостом. Рисунок был цветной, а стена — столь близкой, что не нужна была и вспышка, которая все равно выдохлась. Над стенным шкафом с коронованными львами на дверцах, разливалось синее море, затопившее все пространство от карниза до плинтуса. Если бы не косая гора, вздымавшаяся из водяной толщи, море могло бы показаться небесною синью, а гора — облаком, но эту иллюзию отвергала неожиданная деталь: с остроконечной вершины свисал на канате альпинист в папахе. Висел высоко над пучиной и пытался пожаловаться на нехватку рук, поскольку держаться за канат приходилось лишь левой: правой поддерживал у чресл скрижали Завета. Мне показалось, однако, что этому прославленному альпинисту, Моисею, настоящее неудобство доставляет совсем другое, необходимость выбора между тою догадкой, что поиски приключений завершаются злоключениями, и другой: удивительное ищут вовне, но находится оно внутри нас…

Моисей на канате не смутил меня: альпинизм на Кавказе естественен, как сочинение басен. Смутило другое, — море под пророком. От чего это? — спросил я себя. От крайней ли глупости или изощренного ума? От того ли, что в Чечне тоскуют по морю, или живописец хотел бы затопить подножье Синайской горы, чтобы не позволить Моисею приземлиться и — по сговору с Верховным Садистом сперва всучить соплеменникам свои Заветы, а потом подбить все племя на бессодержательные скитания по суше, связанные с причинением неудобств другим племенам.

Решить задачу я не успел: старики на помосте оттеснили меня и зычно дернули молитву, набросившись на нее так жадно, как если бы боялись, что она вдруг закончится. Особенно усердствовал Хаим, который, приплюснутый к тумбе, тыкался носом в свиток Торы на ней и был этим явно недоволен, но толкался назад и, вытягивая, как петух, голову, хвалил Бога раздраженным голосом: Барух шем кебодо малхут лехолам вахед… Господи, послушай же! сюда, вот он я; ниже, ниже! да славится имя Твое, Господи, от края земли до другого края, слышишь?

Кричал и Ричард, хотя, в отличие от близнеца, не сомневался, что его и видят, и слушают: крикнет фразу и чинно качнет папахой, — это, дескать, и имею Тебе сказать! Ты властелин надо всеми народами! поверь, Тебе я не совру! надо всеми, без исключения! даже над чеченцами! и, кстати, во все времена — ночью, днем, зимой, летом! послушай меня, — кто Тебе еще скажет правду?! не эти ведь пердуны! они говорят, чтобы что-нибудь сказать, а я раздумываю! ночью, днем, зимой, летом, — всегда, одним словом!