Анатолий Афанасьев - Командировка

Она сказала правду, но я ей этого не простил. Раньше прощал, а тут вдруг не простил. И когда дождь загнал нас под грибок, я уже знал: ниточка резиновая оборвалась. Сию минуту оборвалась, здесь, на пляже в Химках, под стук небесных камней. Может быть, град ее и перерубил.

Хороша она была чертовски, со змеиным жалом.

Я искал смысл жизни, и этот процесс проходил во мне, как пневмония.

Под деревянным грибком в Химках я понял, чего хочу. Алена дрожала в мокром легком платье и мелко постукивала зубками.

— Когда дождь кончится, — сказал я, — мы с тобой расстанемся. А пока дай я тебя обниму.

Она подалась ко мне, прижалась, и несколько минут мы провели в блаженном прикосновении. Все прояснилось между нами, слова все были сказаны — теперь сладко было целовать, ласкать и гладить друг друга.

Так и расстались по-хорошему, до сих пор иногда созваниваемся, и ничего. Алена замужем, у нее сын и дочь, муж — химик. Разве мог я предположить, что она решится на такое — заиметь двух малышей. Это она-то — интеллектуалка, юная феминистка, прирожденная узурпаторша. Такой я ее видел, такую целовал, такую готов был разнести вдребезги, а она, эта воинствующая амазонка, уже тогда, значит, носила в своей нежной глубине предчувствие и жажду материнства, не выдав себя ни единым вздохом.

Я сожалел о том, что, расставшись с Аленой, и вовсе потерял тропинку в институт к Перегудову. Диссертация моя как-то не клеилась. Может быть, я потерял интерес к теме, может быть, у меня его и не было, трудно сказать. Знаю одно: с каждым днем будущая диссертация представлялась мне все менее значительной, и я с трудом усаживал себя за рабочий стол. Зато работа в институте у Перегудова с каждым днем представлялась мне все заманчивее. Многосторонность исследований, сосредоточенных в одном месте, разветвленная сеть вспомогательных предприятий, широкий спектр проблем-это были идеальные условия для осуществления моих планов, точнее, даже не конкретных планов, а для реализации пока предполагаемой идеи, новой и конструктивной. И тогда и теперь я не смог бы сформулировать свои планы четко, убедительно, но тем сильнее сосала меня некая эмпирическая ностальгия. Я хотел бы быть не просто инженером-разработчиком, не ученым-теоретиком, дующим по старинке в каком-то одном направлении, а координатором, сводящим до масштаба открытия, разбросанные по огромному миру науки, частные исследования. Воображением я создавал новую службу, новый научный центр, что там — новую науку, которая стала бы теми сотами, куда остальные науки-пчелы сносили бы свой мед. Со студенческой скамьи меня мучили мысли о том, как зыбок путь ученых, как много человеческих сил тратится впустую, как велика и порой решающа в науке роль его величества случая.

Природа едина, а наука распылена и похожа на тот воз, который тянут в разные стороны знаменитые лебедь, рак да щука. Многие революционные открытия били не совершены, а нащупаны. И это только кажется, что научный прогресс идет семимильными шагами, по мне — так он топчется на месте и в любой момент может оказаться в тупике. Мир непознан еще и на миллионную долю, но уже и сейчас ясно: метод проб и ошибок изжил себя. Многим не ясно, а мне вот ясно, что столь обнадеживающий и столь грозный научный прогресс сегодняшнего дня — не что иное, как голубое детство науки.

Большая часть моих рассуждений (коими я мог бы заполнить десятки страниц) сейчас и самому мне представляется неубедительной, но от основной идеи о необходимости создания науки координации, науки поглощения и фильтрования, со своими собственными законами и параграфами, со своими мудрецами, со своими просчетами и праздниками, — от этой идеи я не отступлюсь, хотя сам мало чего добился. Не беда — я не добился, другие добьются…

Перегудов позвонил мне недельки через две после нашей с Аленой окончательной размолвки.

— Виктор, куда же ты пропал, милый друг? Лина Петровна волнуется, я волнуюсь — нельзя так. Вы что, с Ленкой поцарапались?

Объяснять ему я ничего не собирался, бесцеремонность его вопроса показалась мне оскорбительной.

— Как здоровье Лины Петровны? — вежливо поинтересовался я.

Он сразу переменил тему, в быстроте реакции ему не откажешь. Во многих ценных свойствах нельзя было отказать товарищу Псрегудову, но это я понял значительно позднее.

— Ладно здоровье. Здоровьем сыт не будешь. Работать надо. У меня как раз есть для тебя интересное предложение, некстати ты ушел в подполье.

— Какое предложение?

— Совсем не телефонный разговор, Виктор Андреевич. Можешь завтра ко мне в институт подъехать?

Часикам к трем?

— Постараюсь, Владлен Осипович. Спасибо.

Назавтра я сидел у него в кабинете, оглушенный открывшимися перспективами, погребенный под грудой посулов, и чувствовал себя как тщеславный пионер, неожиданно избранный председателем отряда.

— Нам необходимы люди вроде тебя, — говорил Перегудов, расхаживая по мягкому ковру, нервно светясь лицом; сейчас это был не благодушный отец взрослой дочери и покладистый муж энергичной жены, каким я привык его видеть, а государственный деятель, обеспокоенный судьбой человечества, вкрадчивый и сосредоточенный. — Необходимы молодые, талантливые работники, чей ум не скован рутинными представлениями, а души не погрязли в мелочной суете делячества. Я с тобой откровенен, Виктор Андреевич, потому что успел хорошо тебя узнать. Мы сработаемся, уверяю… Для меня цена работника определяется не его конкретными успехами или неудачами и даже не талантом, а в первую очередь его отношением к делу, состоянием его души. Ученый должен быть фанатично предан своей работе, и в случае, если ему представляется выбор между этой своей работой, с одной стороны, а с другой стороны, всем остальным, чем дорожит человек — славой, обеспеченностью, положением в обществе, — он не станет колебаться. Наука не терпит слабодушия и измены. Надеюсь, ты не осудишь меня, Виктор, за эти красивые слова, они выстраданы.

Позже я многое узнал о Владлене Осиповиче, не берусь судить — хорошее или плохое, но узнал, в частности, и то, что ритуал первого разговора с будущим возможным сотрудником был отработан у него до мелочей.

Через месяц я вошел в институт полноправным сотрудником.

Мама моя долго болела. Однажды она всю ночь Дышала через кислородную подушку, я бегал в дежурную аптеку, менял их одну за другой. Мы не разговаривали, я молча смотрел, как она умирает. Не ощущал ни жалости, ни страха. И мама была спокойна, деловито поправляла у рта трубку, показывала мне сузившимися ледяными глазами, когда надо было что-то подать. На лице ее и на плечах выступила прозрачная липкая испарина, и кожа блестела, как глянцевая голубоватая бумага, смазанная жиром. Иногда я ловил на себе странный, мечтательный, чуть насмешливый взгляд. «Мамочка! — шептал я. Ну, держись, родная.