Анатолий Афанасьев - Командировка

Я замечал, люди иногда бывают чище и величественней в неприязни, чем в любви.

Догадываюсь, как любят такие девушки; скорее всего, фальшиво и заумно, со множеством уловок и черепашьей медлительностью; а вот неприязнь ко мне вспыхнула в ней с бесшабашной откровенностью, стремительно, как грозовой ливень. Когда мы расставляли тарелки, Шура держалась подчеркнуто независимо, будто намеревалась сесть за соседний стол. И поднос свой мне не доверила отнести, отнесла сама в дальний угол, где над столом торчала веселая табличка: «Место для использованной посуды», и, возвращаясь, сделала солидный крюк, лишь бы не прикоснуться ко мне невзначай.

— Ну-с, — сказала Елизавета Марковна, блеклой усмешкой давая понять, что от нее не ускользнула сложность наших с Шурой отношений. — О чем же вы хотели меня спросить, Виктор Андреевич?

— А вот о чем, — ответил я, зачерпнув ложку густого весеннего борща и держа ее над тарелкой. — Даже не знаю, вдруг вы обидитесь.

— Что за церемонии. Смелее, дорогой московский гость!

— Разрешите говорить прямодушно? Как с коллегой.

— Буду только рада.

В какой раз за сегодняшнее утро я увидел вариацию презрительно-ироничного понимания.

— Блок, который вы делаете для нашего прибора, Елизавета Марковна, слов нет — всем хорош. И его заслуженно выдвинули на премию. Я бы с удовольствием уже сегодня поздравил вас с успехом и почестями, если бы не одна мелочь. Из-за этого блока прибор не работает. Ну, не совсем, конечно, не работает, а как бы сказать — не тянет на полную катушку… — тут я сделал паузу и откушал пару ложек борща. — Иными словами, Елизавета Марковна, блок-то с брачком.

Попросту говоря, обмишурили вы заказчика, на мякине провели.

Шура Порецкая поперхнулась густо наперченным помидором.

— Запейте лимонадом! — сказал я и поспешил подать ей стакан, который она не заметила, заглядевшись на лицо Елизаветы Марковны. И было на что заглядеться. За секунду до того очаровательно светская, по-хорошему насмешливая улыбка вдруг заморозила щеки и уголки губ и окружья бровей инженера Шацкой, и весь ее облик напоминал теперь зимний каток на Чистых прудах.

На мгновение я почувствовал себя виноватым, но только на мгновение. Шацкая, конечно, была в курсе неисправности узла — она правая рука Капитанова.

Кто угодно, но не она. И поэтому я должен был каким угодно способом вывести ее из состояния благодушной созерцательности.

Разумеется, нагловатый наскок — не лучшее, что можно придумать, так ведь и времени у меня мало.

— Повторите, пожалуйста, что вы сказали? — попросила Елизавета Марковна.

— Бракованный поставляете нам комплект, — повторил я с большой готовностью. — Хуже некуда.

— Вы можете это доказать?

— Смогу, если вы мне пособите, Елизавета Марковна. А без вашей помощи вряд ли. У меня не семь пядей во лбу. Мои товарищи не смогли доказать, и я не смогу. Но ведь это ничего не значит. Обмануть можно даже Перегудова Владлена Осиповича — а это, замечу в скобках, замечательный в своем роде специалист, — государство нельзя водить за нос… Вы почему не кушаете, Шура? Такой вкусный супец…

За столом воцарилось гнетущее оцепенение, молчание нарушало только мое смачное интеллигентное прихлебывание.

— Вы отдаете себе отчет? — спросила Елизавета Марковна, необычно понизив голос.

— Отдаю, — сказал я. — Вполне.

Застать врасплох Елизавету Марковну было так же трудно, как поймать на голый крючок столетнего пескаря. Дело не в том, что крючок голый, а дело в том, что старый пескарь частенько страдает отсутствием аппетита.

— Вы странный товарищ, — сказала наконец Шацкая, приступая к трапезе. Я, кажется, должна бы наговорить вам резкостей и пойти нажаловаться, но мне почему-то не хочется это делать. Вам поручили невыполнимую задачу, в общем-то, поставили под удар, но вы решили доказать, какой вы прекрасный работник.

Так? И вы бросаете обвинения, за которые можно привлечь к ответственности в официальном порядке. Но я понимаю мотивы, которые вами движут… Давайте забудем этот разговор, пообедаем и разойдемся с миром.

К сожалению, после того, что вы сказали, я не смогу поддерживать с вами доверительных отношений.

— Вы же знаете, что я прав.

Елизавета Марковна спокойно положила ложку, мило улыбнулась Шурочке, кивнула кому-то вдаль, не говоря ни слова, встала и поплыла меж столов. Чудно двигалась ее плоская синяя фигура, огибая острые углы. Наивная угловатость задержавшегося в своем развитии подростка, изящная головка на высокой шее, кланяющаяся вперед при каждом шаге, — это было посвоему красиво, но оставляло привкус горечи.

— Виктор Андреевич, а вы не псих? — беспомощно спросила Шура. — Вам не кажется?

— К сожалению, нет, милая девушка Я очень уравновешенный человек. И очень несчастный.

— Почему же несчастный?

— Тот, кто ищет правду, всегда несчастен, независимо от того, найдет он ее или нет.

Шура сказала без прежнего отчуждения:

— Наверное, все-таки вы псих. Я даже представить не могла, чтобы кто-нибудь так вел себя с Елизаветой Марковной. Это ужасно! Она никогда вам не простит.

— Ничего. Я переживу.

Мы в молчании дообедали, я испытывал все большую благодарность к Шурочке за то, что она не ушла, сидит, ест и изредка посылает мне вежливые взгляды, в которых уже не серела вражда; за то, что она в недоумении, и за то, как она по-детски причмокивает, обсасывая косточки слив.

Я был благодарен ей за то, что она вне подозрений.

— Куда теперь? — вздохнула Шура, допив компот.

— На сегодня достаточно. Поедем купаться?

— Нет, — ответила Шура с ноткой сомнения, за которую я ей остался благодарен еще сто тысяч раз.

— Ну ладно, тогда в другой раз. Скажите, Шура, Шутов — холостяк?

— Опять вы начинаете…

— Да нет, это я по делу.

Она предупредила, округлив глаза; — Вы с ним не связывайтесь лучше, Виктор Андреевич. Вот он уж точно псих.

— Все учтено могучим ураганом, — сказал я. — Против лома нет приема.

Шура нехотя улыбнулась, поддержав немудреную шуточку, и это было нашим прощанием на сегодняшний день. Дорогу к проходной я отыскал самостоятельно…

Я хочу быть понят тобой, Наташа, да и собой тоже.

В молодости я часто смеялся без причин, а потом это куда-то ушло. Смех, спасительный, как антибиотики, возникал во мне все реже, все осторожнее. И может быть, из всех жизненных потерь я больнее всего ощущал смеховую атрофию, неспособность к безудержному, всепоглощающему веселью.

Какая-то бесценная часть сознания перегорела и повисла во мне, как сожженные электрические провода.

Как мы смеялись в молодости с милыми моими друзьями, как утопали в чудовищном смехе, погружались в него с макушкой, чуть не погибали в нем, на поверхность вылезали обессиленные и скрюченные, но счастливые до изумления. Шмели смеха просверливали во всех нас сквозные дырки, через которые проникал в души упоительный ветер свободы, гулял и распахивал, как форточки, каждую клетку. Всякий день гудел вокруг нас праздничными колоколами, не давал передышки, обещал новые и новые удачи и откровения.