Анатолий Афанасьев - Командировка

— Эй! — крикнул Шутов. — Уберите собаку! Человека покусала.

В доме распахнулась дверь, на крылечко хлынул поток света и из него, как из облака, образовалась летящая женская фигура.

— Петя! Петечка пришел! Ура!

Еще голоса, шум, на крыльцо высыпала целая женская когорта.

— Ну, ну! — приговаривал Шутов, распихивая дам. — Я не один. Знакомьтесь, Витек Семенов, из Москвы. Свой парень… Танька, вы-то знакомы уже…

С Таней мы были знакомы — вчерашняя девица из ресторана. А с ней еще три девицы и один юноша лет сорока, в расхристанном обличьи. Пес Тимка ворвался следом за нами в помещение и обезумел, заново пытаясь облобызать всех присутствующих.

В комнате (модерн в бревенчатой упаковке: мебель из Югославии, люстра из Польши) за накрытым для пиршества столом мы легко и быстро познакомились: юноша — Ваня Захорошко, кооператор (?), с супругой Лидой и две школьные Танины подруги.

Света и Муся, складные девчушки лет по тридцати.

Ваня Захорошко принял меня за Таниного родича.

— Все путем, — доложил он лично мне. — Никаких эксцессов. Сидим, закусываем — никого не трогаем.

— За все хорошее! — на правах вновь прибывшего сказал тост Шутов.

Тут же передо мной появилась чистая тарелка, на которую Таня навалила гору салата.

И понеслась трапеза, глупейшая, ненужная, подступившая к горлу, как слезы. Но тем и прекрасная, святая. Плохо будет не сегодня — завтра…

— Чей это домик, Таня? Ваш или родителей?

— Папахена… Да вы не бойтесь, он сегодня в ночную, — взглядом, утаенным от Шутова, она намекнула, что между нами есть тайна. Вчера я не понял, а сегодня разглядел — Таня необыкновенно хороша.

Если смотреть на нее подряд дольше минуты — суеверный страх закрадывался в душу. А не смотреть — нельзя. Вчера она была слишком близко ко мне или слишком далеко. Сегодня — на самом выигрышном расстоянии. Трудно приходится ее подругам. Какие бы ни были они подрисованные и обтянутые, а с природой не поспоришь. Природа отпустила эту девушку от себя в щедрый, любовный час. Стряхнула с внимательных ладоней: иди, кровинушка, покажи всем, как я бываю добра и изысканна.

— И вы вдвоем, значит, живете в таком большом доме? — продолжал я.

Захорошко вмешался с блестящей остротой:

— Когда как.

— Заткнись! — велел ему Шутов и бросил на меня гневный взгляд. Я уже заметил, что настроение его заметно ухудшилось, снова он помрачнел и насупился.

— Иногда на месяц, на два жильцов пускаем, — ответила мне Таня, — но редко.

— Все путем! — сказал Захорошко, прижимая к себе бутылку.

Дальнейшее — эпизоды.

Мы со Светой (или с Мусей?) топчемся посреди комнаты, танцуем.

— У меня никого нет в этом городе, — объясняю я ей, осторожно прижимая к себе, — кроме Пети Шутова. С ним-то мы как братья родные. Я — младший, а он — старший. Как близнецы все равно…

Супруга уговаривает кооператора Захорошко идти домой. Бурное объяснение…

Мы танцуем с Таней.

— Да он совсем не ревнивый, к сожалению. Это хорошо, что вы подружились. Помогите ему. Он мучается, страдает, угнетен. Я боюсь.

— Не бойся. Меня специально прислали, чтобы помочь Шутову…

Сидим вдвоем с Петей Шутовым в другой комнате. От пола до потолка книжные полки. Задушевный разговор. Петино лицо — как вьюга колеблющееся, тусклое, угрожающее, но и несчастное, увядшее.

— Беды кругом происходят, мы не видим, только следы видим, таят люди беды, прячут, как язвы. Ты, Витек, не верь, который тебе в харю своим несчастьем тычет, это — хорек. У него в душе ни несчастья, ни счастья нету, пусто. Свое несчастье приоткрыть — все равно что догола на площади раздеться. Как ты думаешь, вот я — здоровый, головешка имеется на плечах, а счастливый?

— Не очень. Дураки счастливые.

— Молодец, что так сказал. Я несчастливый, Витек, и несчастье мое — в любви, — гордо изрекает Шутов и пучит на меня удивленные глаза, точно пораженный собственным открытием.

— А кто в любви счастливый? Я счастливый?

Думаешь, я счастливый?! — Мне обидно, что он выставляется передо мной горемыкой, когда я сам сплошная рана.

— Погоди, — отмахивается Шутов и на некоторое время загадочно исчезает из поля зрения, хотя я попрежнему смотрю на него в упор. — Я расскажу, а ты тогда рассудишь… Я в армию когда пошел? В шестьдесят шестом, верно? А вернулся когда? Через два года. Два года отдавал священный долг, а она меня дожидалась. Варька. Ни с кем! Я знаю, наш город маленький, не спрячешься. Чего нет — придумают.

Она же — ни с кем. В кино за два года с парнем не сходила. На танцы — ни ногой. Ты что, мне не веришь?

— Почему — верю. У меня у самого…

— Слушай, не винтись! Думаешь, легко девке в самую пору два года по вечерам перед теликом торчать. Да при ее фигуре и прочих данных. Значит что? Значит, верное. Тут я воротился, веселый и окрепший.

Я не инвалид, гляди сам, опять же на твердом окладе и с премиальными. Девок — навалом, хороводом вьются, выбирай любую. А она ждала, Варька.

Письма писала, какие никому, может, не писали. Те письма — как кипяток. Мне, конечно, попервой все равно с кем ходить. Письма письмами, а что два года назад было, ушло, отвык я от нее. Так бы и надо сразу оборвать, так нет.

В первый же вечер — к ней. «Здравствуй, Варюха, родная!» — «Здравствуй, Петенька, любимый!» Слезы, объятья, любовь беззаветная. Начали заново привыкать друг к дружке. Закрутилось колесо судьбы. Деваться некуда. Месяц ходим, второй. Я остываю, она крепче льнет. Совсем как без ума. Только что через лужи себя передо мной не перекидывает. Бывает, я ушьюсь с дружками на день, на неделю, после встретимся: ни попрека, ни обиды — одна огромная радость.

«Милый, милый!» Куда же я от такой денусь. Действительно, как родная у сердца, как сестра. И родители ее — люди тихие, смирные, по-всякому мне уважение оказывают. Маманя ее свитер связала, батя — лишь я на порог — ветром в магазин за пивом. Я пиво люблю. Среди ночи к нему приди — будет тебе пиво.

А тут, слушай, Витек, дома у меня начались нелады с отчимом. Он к старости в дурь попер, попивать винишко взялся, мать костерит почем зря. К тому же не могу ему забыть, как он меня от ученья отговорил.

Ну и еще всякое такое. Короче, чувствую — добром не кончится. Ему или мне пора линять.

Мать жалко. Она хорошая, покорная, как рабыня, мечется меж нами, стареет, с лица сникла, сморщинилась.

Думаю, либо уехать из города, завербоваться, либо жениться. И в такую самую минуту Варька мне сообщает, что она в положении. Что, мол, ей делать? На третьем месяце. Скоро заметно будет.

Веришь ли, Витек, во мне полное безразличие: ребенок, Варька, мамаша, отчим — никакого дела нет.

То есть на все наплевать. Сильных чувств — никаких.

Злость — маленькая, жалость-маленькая, любовь — маленькая, такие маленькие мышата попискивают в груди, ногтем придавишь — и нет их. Как порченый.