Орхан Памук - Меня Зовут Красный

Меня не обидело, что Эниште решил прекратить работу над нашей книгой под тем предлогом, что она принесла несчастье. Конечно, он предполагал, что Зарифа-эфенди убрал кто-то из нас, работающих над книгой. Если бы вы были на его месте, стали бы вы звать к себе домой на ночную работу убийцу? Или вы сначала попытались бы определить, кто убийца? Если бы Эниште надо было выбрать из нас одного, лучшего художника, я не сомневаюсь, что он предпочел бы меня. Причем не за мой большой талант, а потому, что во мне никак нельзя заподозрить убийцу.

Утром в пятницу я говорил с Кара о книге, где наш падишах будет изображен в европейской манере. Начал я с того, как убедил падишаха согласиться на такую книгу. Но моей главной целью было поручить Кара написать к рисункам текст, за который я сам никак не мог взяться.

Писать уже можно было, так как большинство рисунков готовы, а последний – на стадии завершения. «Книга показывает вселенную нашего падишаха во всей полноте, – сказал я. – Лучшие художники мастерской сделали такие прекрасные рисунки, – заверил я Кара, – что, как только ты увидишь их, сразу поймешь, какой должен быть текст. Ты же знаешь, они всегда рядом: стихи и рисунок, цвет и слово».

Я задумался: пообещать, что отдам за него дочь? Будет ли он жить с нами в моем доме? Но тут же одернул себя: не смотри, что он слушает с таким вниманием, что у него такое детское выражение лица; он наверняка хочет сбежать с Шекюре. Однако, кроме Кара, у меня нет никого, кто мог бы закончить книгу.

Племянник вроде бы слушал меня, но в глазах его я видел нетерпение: он крутил монгольскую чернильницу, которую принес мне в подарок, брал железный прут и ворошил угли в очаге. Мне вдруг показалось, что он хочет убить меня, ударив этим прутом по голове. За то, что я отдалился от Аллаха. Предал традиции рисования, завещанные нам старыми мастерами Герата.

Я стал показывать ему рисунки, которые за год тайно сделали для меня мастера-художники. Увидев вдохновенно выписанные сцены смерти из «Шах-наме»; отсечение Афрасиабом головы Сиявуша, убийство Сохраба Рустемом, не подозревающим, что убивает собственного сына, – Кара понял замысел книги. На рисунок, изображающий похороны Султана Сулеймана, выполненный в печальных тонах, я попытался пером нанести тени, как это делают европейские мастера. Я обратил внимание Кара на переплетения линии горизонта с очертаниями облаков, на необычное изображение смерти…

– Опиши этот рисунок, – попросил я. – Заставь смерть говорить, вот тебе бумага, вот чернила. Твой текст я сразу же отдам каллиграфу. Некоторое время он молча смотрел на рисунок. Потом спросил:

– Кто это нарисовал?

– Келебек. Он самый талантливый. Мастер Осман уже столько лет восхищается им.

Я положил новый лист.

– Похожий рисунок собаки, только более грубый, я видел в кофей не у меддаха, – сказал Кара.

– Художники, которые работают на меня, всей душой привязаны к мастеру Осману и мастерской и не верят в новые методы, которыми я прошу их рисовать. Я думаю, что, выйдя отсюда в полночь, они потом в кофейнях откровенно издеваются надо мной и тем, что рисуют ради денег.

Я показал Кара все рисунки, кроме последнего, незаконченного. Я уговаривал его написать текст, рассказывал о характерах художников, сказал, сколько денег я им заплатил. Я рассказал ему обо всем, даже о том, что мы с Зарифом-эфенди обсуждали, не противоречит ли религии использование перспективы с помощью уменьшающихся деталей на заднем плане, и что Зариф-эфенди любил деньги и, возможно, был убит из-за своей алчности.

Когда вечером Кара ушел домой, дав слово, что утром вернется, я не сомневался, что он будет работать над книгой. Стоя у раскрытой двери, я слушал затихающий звук его шагов, и было в холодной ночи нечто такое, что делало моего вероятного убийцу сильнее и хитрее меня.

Рано утром я положила в узел заказанную мне фиолетовую и красную ткань на одеяла, взяла голубой китайский шелк, доставленный недавно на португальском судне, а зеленый отложила в сторону. Зима не собиралась отступать, поэтому я набрала шерстяных носков, толстых шерстяных поясов, разноцветных шерстяных жилетов и уложила их красиво, так, чтобы у самой равнодушной хозяйки дрогнуло сердце, когда я разверну перед ней узел. Подняла. У-ух, слишком тяжело. Позвоночник не выдержит. Опустила узел, стала смотреть, что бы выложить, и в этот момент в дверь постучали.

В дверях стояла продрогшая Хайрие. В руке письмо. Я снова уложила узел, взяла письмо и вышла из дома. На утреннем холоде наш еврейский квартал с домами-развалюхами выглядел совсем жалким. Дойдя до улицы, где жил Хасан, я остановилась у его дома и закричала во весь голос:

– Продаю!..

Дверь открыл отец Хасана, очень вежливый абхаз. Едва я успела вынуть письмо, как из темноты появился Хасан и схватил его. Я, как всегда, молча ждала. Он быстро пробежал глазами коротенькое письмо:

– Больше ничего нет? – спросил он, отлично понимая, что нет. И прочитал вслух:

«Кара-эфенди, ты приходишь к нам в дом и сидишь целый день. Но, какя слышала, ты пока ни строчки не написал для книги моего отца. У тебя нет никакой надежды, пока ты не закончишь книгу».

Держа письмо в руке, он смотрел на меня с укором, будто я была виновата в том, что происходит. Не люблю я этот дом.

– Она больше не пишет, что замужем, что муж вернется с войны, – сказал он. – Это почему?

– Откуда мне знать, – ответила я. – Не я же пишу эти письма.

– Что это за книга отца Шекюре?

– Ты разве не слышал? Говорят, падишах платит за нее.

– Я слышал, что художники, работающие над этой книгой, убивают друг друга. То ли из-за денег, то ли из-за того, что рисунки в ней не угодны Аллаху. Говорят, кто посмотрит на эти рисунки, тотчас ослепнет.

От Хасана я отправилась на улицу, где жил Кара.

Поскольку Шекюре не написала о возвращении мужа, а слова «никакой надежды» связала с определенным условием, Кара, конечно, вправе надеяться. Я с интересом следила за тем, как он читал письмо. Радость на его лице сменилась беспокойством, даже страхом.

Выйдя из дома, я открыла кошелек, который дал мне Кара; там было двенадцать акча и письмо. Меня мучило любопытство, и я заторопилась к Хасану. Перед лавкой зеленщика были разложены капуста, морковь, огромный лук-порей, которые, казалось, звали: смотри, выбирай, но мне было не до овощей.

Пока Хасан разворачивал письмо, я сгорала от нетерпения: «Ну? Что там?».

Он прочитал:

«Душа моя, Шекюре, ты хочешь, чтобы я закончил книгу твоего отца. Знай, что у меня нет никакой другой цели. Именно для этого я прихожу к вам в дом, а не для того, чтобы беспокоить тебя, как уже писал тебе. Я прекрасно понимаю, что мая любовь к тебе – это мое личное горе. Но из-за этой любви я никак не могу написать то, что хочет твой отец, мой Эниште, для своей книги. Как только я чувствую твое присутствие в доме, я замираю и не могу помогать твоему отцу. Этому одна причина: через двенадцать лет я лишь однажды видел твое лицо в окне и очень боюсь забыть это видение. Если бы я еще раз увидел твое лицо вблизи, я перестал бы беспокоиться и легко закончил книгу твоего отца. Шевкет вчера водил меня в дом повешенного иудея. В этом пустом доме нас никто не увидит. Приходи туда сегодня, когда тебе удобно, я буду ждать. По словам Шевкета, ты видела во сне, что твой муж умер».