Орхан Памук - Меня Зовут Красный

Посланец дворца удалился. Дома мне не сиделось, я пошел на улицу, долго бродил без всякой цели, а потом отправился в покинутую обитель. Здесь было спокойно. Некоторое время я просто сидел, слушая тишину.

Потом вынул из потайного места зеркало, поставил его на подставку, расположил на коленях рабочую доску, положил на нее лист размером в две страницы и, глядя на свое отражение в зеркале, стал углем рисовать свое лицо. Я работал очень долго и старательно, но увидел, что лицо на бумаге не похоже на мое, и мне стало грустно до слез. Как же это делали венецианские художники, о которых столько рассказывал Эниште? Я попытался представить себя на их месте, стер нарисованное и, глядя в зеркало, принялся рисовать снова.

Через некоторое время я почему-то очутился сначала на улице, а потом в кофейне. Я не помнил, как пришел сюда. Но, оказавшись среди рядовых художников и каллиграфов, почувствовал себя так неуютно, что даже лоб покрылся испариной.

Я видел, что они толкают друг друга, показывают на меня и пересмеиваются. Стараясь не привлекать внимания, я сел в углу и стал смотреть, нет ли здесь кого из моих любимых собратьев, тех, что вместе со мной учились у мастера Османа. Им тоже в этот вечер предложили нарисовать лошадь, и я уверен, что они старались изо всех сил, приняв всерьез известие о состязании.

Меддах еще не начал свой рассказ.

Я шутил, как все, рассказывал двусмысленные истории, шумно обнимался со знакомыми, вставлял многозначительные слова, интересовался делами учеников, безжалостно, как все, язвил по адресу общих врагов, позволил себе даже непристойные жесты. Но все это происходило как бы помимо меня и причиняло мне невыносимую душевную боль.

Все, что сказано обо мне в Коране, верно. Я это признаю, видите, какой я честный. А ведь мне всегда было больно от того, что в Коране я унижен. Эта боль стала моим постоянным состоянием.

Нас, ангелов, было много: на наших глазах Аллах создал человека. А потом захотел, чтобы мы ему поклонялись. Как написано в суре «Чистилище», все ангелы начали ему поклоняться, а я не захотел: Адам, как вы все знаете, сотворен из глины, а я из гораздо более высокого материала – огня. Я не стал поклоняться человеку. И Аллах счел меня высокомерным:

– Прочь из рая, нечего выделяться.

– Позволь мне жить до Судного дня, до того, как воскреснут мертвые, – попросил я.

Он позволил. Я во всеуслышанье заявил, что на протяжении всего этого времени буду сбивать с истинного пути племя Адамово, за отказ поклоняться которому я был наказан. Аллах сказал, что тех, кого мне удастся совратить, он будет отправлять в ад. Вы знаете, так оно и идет. И здесь мне добавить нечего.

Почему-то братья-художники рисуют меня скрюченным, рогатым, хвостатым, страшной тварью с лицом, усыпанным бородавками.

Именно о рисунке мне и хочется поговорить. Толпа, подстрекаемая проповедником, имени которого не буду произносить, чтобы не навлечь на вас его гнев, заполняет улицы Стамбула и кричит, что читать азан нараспев, совершать радения в обителях в сопровождении музыкальных инструментов, а также пить кофе – деяния, неугодные Аллаху. Я слышал, что некоторые наши художники, которые боятся проповедника и его толпы, говорят, что рисовать в манере европейцев – это проделки сатаны. Много раз обо мне распространяли клевету. Но никогда она не была так далека от истины.

Считается, что все началось, когда Ева съела запретный плод или Аллах признал меня высокомерным. Но это не так. Начало было, когда Аллах показал нам человека и потребовал поклонения ему, и все ангелы повиновались, а я решительно НЕ СТАЛ ПОКЛОНЯТЬСЯ ЧЕЛОВЕКУ.

В отличие от меня новые европейские художники порядком преуспели в таком преклонении. Они рисуют цвет глаз господ, священников, богатых торговцев, они изображают оттенок их кожи, морщины на лбу и даже отвратительные волосы, растущие в ушах; они выписывают несравненную линию губ женщин, тень в ложбинке груди, кольца на пальцах, а потом вешают рисунки на стену, размещая их на самых видных местах, как идолов, словно человек – это существо, которому надо поклоняться. Разве человек настолько уж важное создание, что надо рисовать его во всех мелочах, вплоть до тени? Если рисовать дома на улице постепенно уменьшающимися, как неверно видит глаз, разве не окажется в центре вселенной человек, а не Аллах? Лучше всех это знает могущественный Аллах. Думаю, всем ясно, насколько нелепо утверждать, что мысль рисовать так принадлежит мне, отказавшемуся поклоняться человеку, претерпевшему за это столько обид, павшему в глазах Аллаха, выслушавшему столько брани и осужденному на одиночество.

Уже сотни лет меня безжалостно избивают камнями и проклинают. Но пусть мои враги вспомнят, что время до Судного дня мне отпустил сам Аллах. Век же, отпущенный Аллахом человеку, всего шестьдесят-семьдесят лет. Я бы сказал: постарайтесь продлить свой век за кофе, но знаю, что раз такое сказал я, то кто-то совсем откажется от кофе, а кто-то перевернется вниз головой и постарается влить кофе себе в зад.

Не смейтесь. Важно не содержание, а форма мысли. Важно не что рисует художник, а как он рисует. Только не надо выпячивать свой стиль.

Во сне я видела отца, он говорил что-то, но я никак не могла понять что, это было ужасно; я проснулась. Шевкет и Орхан так тесно прижались ко мне с двух сторон, что я даже вспотела. Я сумела высвободиться, не разбудив их, встала с постели и вышла из комнаты.

Пройдя прихожую, я тихонько открыла дверь комнаты Кара. При свете свечи, которую я держала в руке, увидела белую постель, похожую на труп в саване.

Я протянула руку вперед, и свеча осветила усталое небритое лицо Кара, его голые плечи. Я подошла поближе. Он вертелся во сне, как Орхан, и на лице его было какое-то девичье выражение.

– Это мой муж, – сказала я себе. Он был настолько далеким и чужим, что меня охватило отчаяние.

Я ногой ткнула его в плечо и разбудила. Увидев меня, он заволновался, причем, как я и хотела, не столько обрадовался, сколько испугался. Не дав ему проснуться окончательно, я выпалила:

– Я видела отца во сне. Он сказал мне страшную вещь. Это ты убил его…

– Разве мы не были вместе в момент его убийства?

– Это так, – сказала я, – но ты знал, что отец останется дома один.

– Нет, не знал. Это ты отправила из дома Хайрие и детей. Так что знала только Хайрие и еще, может быть, Эстер. А кто еще мог знать – тебе виднее.

– Иногда мне кажется, что внутренний голос скажет мне, почему все так плохо, почему на меня валятся несчастья. Я открываю рот, чтобы этот голос вырвался наружу, но из горла, как во сне, не выходят звуки. И ты уже не тот хороший и чистый Кара, которого я знала в детстве.