Лайза Джуэлл - Тридцатник, и только

Дилайла приняла ванну, вымыла голову и надела халат, наслаждаясь тишиной и покоем, такими редкими в обычно грохочущем доме. Села на кровать, вытянула длинную белую ногу, взяла пузырек с серебристым лаком и начала красить ногти на ногах.

Внизу громыхнула дверь, и рука с кисточкой дрогнула, скользнув по пальцу.

— Черт! — Она встала и глянула вниз с лестницы.

Майкл, ее отчим.

Он стоял, тяжело навалившись на косяк, одежда его была в ужасном состоянии, на лице грязь и кровавые ссадины.

— Что с тобой стряслось? — Дилайла спустилась вниз. Майкл робко посмотрел на нее. — Господи, ну и рожа!

Дилайла знала Майкла с пяти лет. Он был тихим, забитым, стеснительным, обычно помалкивал, но изредка взрывался. Дилайла подозревала, что в школе он учился еле-еле. Со своей женой он познакомился сразу после того, как отец Дилайлы умер от цирроза. В ту пору Майкл был трезвенником, но через тринадцать лет, родив пятерых детей, превратился в запойного пьяницу; его день начинался с открытия паба и заканчивался походом в винный магазин. Существовал он исключительно на луковых чипсах, съедая их по шесть пачек зараз, и от него постоянно несло прогорклой вонью чеснока и табачного дыма.

Дилайла отвела безвольного Майкла в гостиную и усадила на потертый диван. От него воняло. Она стянула кожаную куртку с ожиревшего тела отчима и бросила на подлокотник.

— Где ты был? И что случилось? — Дилайле часто приходилось разговаривать с Майклом, как малым ребенком. Тот тупо качал головой. — Ты подрался? — Он открыл рот, и его насыщенное парами спирта дыхание едва не свалило Дилайлу с ног. — Да ты нажрался! Майкл, еще десяти нет, а ты уже в стельку!

— Твоя мать, — выдавил он, мотая головой, — это все твоя мать.

— Что она сделала?

— Выгнала меня, вот что! Вчера вечером. Твоя мать. Не дала даже чаю допить. И колбасы не дала, ничего.

— Почему она тебя выгнала, Майкл?

Он пожал плечами:

— Даже чаю не допил. Твоя дрянная мамаша…

Было очевидно, что толку от него не добьешься.

— Ладно, пойду поставлю чайник. Сварить тебе кофе? — предложила она.

— Да, хорошо бы, Д'лайла… спасибо.

Дилайла всегда жалела Майкла. Вырвавшись из-под опеки скандальной и грубой матери, он попал прямиком в объятья скандальной и грубой женщины, взвалил на себя четверых ее детей и подарил ей еще пятерых. Несмотря на очевидно высокое качество спермы, в доме Майкла не уважали, и теперь, когда Дилайла готовилась сбежать из этих опостылевших стен, когда впереди у нее забрезжило заманчивое будущее, она была склонна помочь Майклу. Он пострадал от проклятия, преследовавшего семейство Лилли, даже больше, чем она сама. И бежать ему было некуда. Каждая выпитая пинта загоняла его еще глубже в могилу.

Она вернулась в гостиную с двумя кружками кофе. Прихлебывая, Майкл смотрел на Дилайлу, в его карих, с пятнышками табачного цвета, глазах застыло горестное выражение. Но когда он опустил кружку, Дилайла увидела, что улыбается:

— Спасибо, Д'лайла, спасибо. — На мгновение ей стало хорошо и тепло. — Дивная… деликатная Дилайла. — Он тихонько рассмеялся. — Дивная… деликатная Дилайла… дивная деликатная… — Его смех стал громче; и он принялся раскачиваться, повторяя эту странную мантру.

Дилайла попятилась, ей становилось не по себе, но улыбку тут же смыло с лица Майкла, и он заплакал. Вытянул огромные ручищи, ухватил Дилайлу за талию, уткнулся лицом ей в живот, в хлопковый халатик, и забормотал:

— Спасибо, Д'лайла, спасибо…

Она не знала, как выпутаться из этой ситуации. Ее мутило от горячего дыхания Майкла, его жирные волосы неприятно пахли, но он все сильнее сжимал руки. Дилайла попробовала выскользнуть из смердящего объятья, но чем настойчивее она пыталась выбраться, тем крепче он ее сжимал.

— Прекрасная Д'лайла, — бубнил он, — такая красивая… такая хорошая девочка…

От его соплей и слез на животе Дилайлы расплывалось мокрое пятно. Она чувствовала себя загнанной в угол, сердце ее колотилось. И вдруг она оказалась на спине. Майкл, ухватив за запястья, пригвоздил ее к дивану.

— Но ты уже не девочка, — хрипло шептал он, — нет, не девочка, ты уже женщина, правда? Тебе восемнадцать лет, и ты женщина, и можешь делать все, что хочешь, и я могу делать, что хочу, мы с тобой взрослые люди, как же иначе…

Из его рта несло сырым мясом, а язык, которым он разжал ее сомкнутые зубы, на вкус был, как старая блевотина.

Пока это происходило, в голове Дилайлы крутилась песенка. Она слышала ее по радио у Дига сегодня утром. Песенка звучала и звучала в ее голове в такт натужным толчкам Майкла. Слушая эту мелодию, Дилайла не сводила глаз со своих ног, ее взгляд застыл на пятнышке серебристого лака на пальце — последнее, что она сделала до того, как это случилось; последнее, что она сделала, когда была счастлива. Ибо, хотя это еще не закончилось, Дилайла твердо знала: счастливой она уже никогда не будет.

Потом он лежал на ней, тяжело дыша и заливая ее своим потом. Дилайле не хватило воздуха под навалившейся на нее тушей. А потом в прихожей послышались вопли братьев и прокуренный голос матери, велевший им заткнуться. Слава богу, подумала Дилайла, слава богу, мама пришла, она мне поможет.

— Мама, — задыхаясь, крикнула она, пытаясь сбросить тело Майкла, — мама, сюда!

Ей следовало быть умнее. Столько лет к ней не проявляли ни малейшего интереса, а она купилась на одну-единственную дешевенькую открытку, поверила, что мать и вправду ее любит.

— Ах ты дрянь! Мерзавка! — Дилайлу за локоть стащили с дивана и швырнули на пол. — Шлюха! — Туфля матери вонзилась ей в живот. — Поганая шлюха! Не можешь найти себе мужика? А что же тот, бровь на палочке? Тебе его мало, да? Мало, да?

И она ударила Дилайлу по лицу прямо там, в гостиной, на глазах у всех; ее муж до сих пор не заправил в штаны свое поганое хозяйство, по ногам ее дочери текла слизь ее мужа, а ее маленькие дети испуганно цеплялись за ноги матери.

Она даже не позволила Дилайле вымыться и как следует собраться.

— Убирайся из моего дома, я больше видеть тебя не желаю! Нет у меня больше нет дочери! — Она захлопнула дверь и снова приоткрыла, чтобы выбросить куртку Дилайлы.

Куртка упала на тротуар.

Дилайла подобрала ее, отряхнула и двинулась прочь. Оглянулась напоследок на дом, где она не знала радости и куда — это ей было отчетливо ясно — она уже никогда не вернется.

Диг сглотнул:

— Почему ты не пришла ко мне, Дилайла? В тот день. Почему не пришла?

Дилайла смотрела в потолок, но вдруг уронила голову, не в силах более сдерживать слезы. Вытерла лицо салфеткой и впервые, с тех пор, как начала свой рассказ, взглянула на Дига. Она казалась такой хрупкой, такой молодой и потерянной, что Дигу захотелось обнять ее, защитить, утешить, как маленькую девочку.