Неджма - Миндаль

Он сел на краешек кровати, посмотрел на меня, погладил робкой рукою шею и грудь. Потом он пробормотал: «Вот это лакомый кусочек!»

Разувшись, Хмед расстелил коврик на полу и положил два земных поклона. И забрался ко мне в постель.

Я видела лишь его грудь и руки, покрытые седыми волосами. Он подложил мне подушку под поясницу и грубо прижался к плечам. Мокрая нижняя губа его дрожала. Под ягодицами у меня оказалась ночная рубашка, как и нашептывала перед свадьбой Неггафа…

Хмед бесцеремонно раздвинул мне ноги и стал слепо толкаться в мою щель.

Когда охальница Борния раскрывала свой рот, ее гнилых зубов пугались даже морковки, однако член, что шарил у меня между ног, был таким глупым… Он даже на морковку не тянул. Он делал мне больно, и я сжималась все больше при каждом движении. Гости барабанили в дверь, требуя рубашку с доказательством моей девственности. Я пыталась высвободиться, но Хмед подмял меня под себя и, взяв член в руку, попытался справиться.

Не получилось.

Пыхтя и потея, он уложил меня на овечью шкуру, вздернул ноги кверху, так что чуть не вывихнул их, и возобновил свои попытки. Губы мои были в крови, низ горел. Я вдруг задумалась, кто он такой, этот мужчина, который потеет надо мной, сминает мою прическу и своим зловонным дыханием заставляет потускнеть чудные узоры из хны?

Наконец, отпустив меня, он вскочил. Обернув полотенцем чресла, он открыл дверь и позвал мать. Та сразу просунула голову в дверь, за ней виднелась Найма.

— О! — воскликнула сестра.

Не знаю, что она увидела, но зрелище, наверное, было неприятное. Свекровь чуть ли не пену с губ роняла от ярости, поняв, что первая свадебная ночь грозит обернуться фиаско.

Применяя силу, она раздвинула мне бедра и воскликнула:

— Она целка! Ладно, ничего не сделаешь! Придется ее связать!

— Умоляю тебя, не делай этого! Подожди! Я думаю, она мтакфа. [36] Mtaqfa — говорится о девушке, девственная плева которой была «связана», или «заперта», чтобы ни один мужчина не лишил ее девственности до свадьбы. Мать ее заперла, когда она была еще девочкой, и забыла снять защиту.

Они говорили о ритуале, древнем, как сам Имчук, — девственная плева девочек укреплялась волшебными заклинаниями, делавшими ее неуязвимой даже для будущего мужа, если только не будет проведен ритуал, снимающий чары. Я-то знала, что Хмед вызывал у моего тела отвращение. Поэтому-то оно и не впускало его.

Свекровь привязала мне руки к стойкам кровати шарфом, а Найма крепко прижала ноги. Окаменев, я поняла, что муж сейчас лишит меня девственности на глазах моей сестры.

Хмед разорвал меня надвое одним безжалостным ударом, и я потеряла сознание в первый и единственный раз в жизни…

Доказательство долго переходило из рук в руки. От свекрови к теткам, от них — к соседкам. Старухи полоскали рубашку и потом этой водой омывали глаза, твердо уверенные, что подобные действия предотвращают слепоту. Но рубашка, запачканная кровью, не доказывала ничего — только глупость мужчин и жестокость подчиненных им женщин.

Несомненным было одно: в течение пяти лет нашего отвратительного брака Хмеду предстояло заниматься любовью с мертвой.

Сколько раз губы Дрисса ласкали меня в ту ночь, когда я впервые сбежала от тети Сельмы? Двадцать, тридцать? Все, что я знаю, — это то, что я потеряла девственность. Настоящую. Ту, что в сердце. С тех пор моя душа — всего лишь перрон вокзала, на котором я стою, наблюдая, как падают мужчины.

Вначале я не хотела, чтобы Дрисс касался языком моего потайного места, пораженная бесстыдством любимого. Но в те доли секунды, когда его губы дотронулись до венерина холма, я почувствовала, как вселенная покачнулась, моря вышли из берегов, а планеты взорвались. Молния обожгла мои тело и голову, обратив в пепел все, что я знала до этого. Я не предполагала, что ласка вызовет столь сильные ощущения; не знала, что мужчина может дать мне это.

Раз Дрисс касался меня языком, я решила удалить там волосы. Увидеть свою наготу, прежде чем вновь увидеть Дрисса… Мне хотелось узнать, как на самом деле выглядит тот зверь, что так бесстыдно истекал слюной от желания, укрывшись под невинными кудряшками, готовый на все, чтобы вновь принять умелый ласковый рот в свои складки и вновь пережить испытанное тогда безумное наслаждение.

Это трудно. Надо внимательно следить за сахарной карамелью, долго мешать ее, чтобы она сделалась нежной и нежидкой. Удалять волосы с киски — не то что с ног или из-под мышек. Мне было страшно подступиться к густому руну, спящему между моих бедер спокойно и безмятежно со времен моего брака, с тех пор когда муж входил туда так, как ножка стула застревает в ковре, эгоистично, ничего не зная о моих уголках и закоулках, о желаниях, которые я теперь открывала, — пламенных и строптивых.

Когда язык карамели приклеивается к венерину холму — это жестокая боль. Я терпеть не могу физические страдания. Но Я храбро размазала массу по большим губам и вдруг обнаружила обескураженно, что волоски есть и на внутренней поверхности, там, где плоть такая нежная, перламутровая, скрытая. Один мазок, второй. Боль проходит быстро, по пятам ее ступает предательское удовольствие. Как же так? Я не знаю. Вместо того чтобы съежиться, сжаться, плоть сияет, открывается, и вход во влагалище увлажняется. Карамель скользит, не может приклеиться к стенке. Плоть, похожая на морское создание, становится неуязвима. Разогретый шарик все больше пропитывается моим соком. Я вижу, моей киске нравится, когда у нее вырывают волоски, когда ее мучают. Желание, как откровение, стучит мне в виски. Я становлюсь сообщницей незнакомой, капризной, царственной плоти. Я опасалась сделать себе больно, но мое влагалище наслаждается, полностью проснувшись. Смятые губки дрожат под липкими пальцами. Голова кружится так, словно я сейчас упаду в обморок. Сквозь струю теплой воды, смывающей комочки карамели, приставшие к моей коже, я смотрю на налившиеся, шелковистые нижние губы, похожие на те, что я рассматривала в детстве под одеялом, но теперь полные и зрелые, как плод. Сначала осторожно, а потом все более лихорадочно, я исследую свое естество, коронованное новой девственностью, распутной и великолепной. Оно хочет этого. Под рукой у меня нет ни Дрисса, ни морковки Борнии. Не колеблясь, я сжимаю складки пальцами. Она просит еще. Клитор показывает кончик носа, высунувшись, словно язычок огня. Я поддаюсь соблазну. Я хочу этого. Я хочу себя. Прикасаясь большим пальцем, я вызываю сладостную эрекцию. Клитор прижимается к настойчивому и понимающему указательному пальцу, который поддерживает его твердость. Полное опьянение… Я сжимаю эту массу воды и огня, словно хочу наказать ее. Мое естество меня победило. Я дрожу от счастья. Больше всего меня возбуждает нежная розовая поверхность промежности. Я наслаждаюсь видом оголенной ликующей плоти. Она такая красивая, что я понимаю, как можно хотеть засунуть туда язык. Мои действия нельзя назвать мастурбацией: я занимаюсь любовью с этим великолепным животным, бесстыдно наслаждающимся под моими пальцами. Оно истекает соком, а я все твержу: «Еще… Еще…» Со смеху можно умереть: я влюбилась в собственную плоть. В эту ночь я продвинулась на семь шагов вперед. Я вошла в Зазеркалье и наконец встретилась с самой собой.