Кейт Уотерхаус - Билли-враль

А потом боязливо приоткрыл дверь гостиной. Бабушка, с теплой шалью на плечах, сидела в своем кресле, прихлебывала из чашки жидкий чай и сдержанно постанывала, чтобы показать, как плохо она себя чувствует. Я облегченно вздохнул и прошел через гостиную в кухню, где. матушка замешивала тесто для пшеничных лепешек.

— Ну как она? — отрывисто спросил я матушку.

— Да так, — мученическим голосом сказала матушка. Я решил удовлетвориться этим ответом.

Кивком головы указав на мой пакет, матушка спросила:

— А это у тебя что?

— Разное, — ответил я. — Книги. Бумаги. Пластинки.

— И куда же ты с ними собрался?

— Известно, куда: выбрасывать, как он велел. — Теперь уже у меня прорезался мученический голос.

— Не глупи, — спокойно сказала матушка и занялась лепешками. Я вышел из дома. Дверь гаража была открыта — значит, отец уже опять был там.

Я зашагал по Вишневой аллее не к центру, а в сторону окраины — вышел на Садовую, потом на Огородную, миновал деревянные лачуги строителей и спустился по грязной дороге к Страхтонской пустоши.

Страхтонская пустошь — трущобная окраина города — была окаймлена со стороны Огородной несколькими красильнями, дальше виднелся городской стадион и общественная уборная, а центр пустоши был вымощен толстым слоем шлака, потому что окрестные жители, вычищая камины, вываливали его сюда с незапамятных времен; и здесь же устраивались у нас ежегодные Страхтонские ярмарки. Островки чахлой травы по краям пустоши были расчерчены черными загогулинами тропинок, протоптанных гуляющими здесь летом стариками, и одна из таких тропинок привела меня к серой группке уродливых, обреченных на снос каменных домишек. За домишками Страхтонская пустошь круто поднималась вверх, и в отдалении, чуть выше огородных участков, горбились вересковые холмы, фотографии которых неизменно публиковались в ежегоднике страхтонского муниципалитета. Я решил выбросить сверток с календарями в первую же глубокую яму.

Мне нравилось бродить здесь, особенно в ясную погоду; я мог разговаривать с самим собой вслух, а каменистые, круто вздымающиеся над пустошью холмы были для меня государственной границей Амброзии. Сегодня по-осеннему выцветшее послеполуденное солнце окрашивало мир в серо-стальные тона. Городские звуки слышались неясно и приглушенно, как будто я был отделен от них невидимой стеклянной стеной.

В Амброзии царил неустойчивый мир. Власть доктора Гадлера, реакционера и предателя, пошатнулась, но все еще была сильна; дело осложнялось тем, что ему удалось перехватить несколько моих писем Артуру, где говорилось о государственном перевороте. Лиз, которую мы собирались назначить на пост министра внутренних дел, исподволь освобождала заключенных.

Проходя мимо уродливых каменных домишек, я обратился с речью к амброзийскому президенту и одновременно подумал, не выбросить ли мне календари прямо здесь — потом их, правда, могли, чего доброго, найти, как мертвого младенца в коробке от башмаков.

— Господин президент, — сказал я, — Амброзии неведома истинная демократия. И все же в нашей стране живет свободолюбивый народ. — Я поднял вверх старую пластинку. — Знаете ли вы, что это такое, господин президент? Это избирательный бюллетень, и я не успокоюсь до тех пор, пока наш народ не изберет с помощью свободного голосования по-настоящему демократическое правительство.

Я уже выбрался из низины и стоял теперь на склоне крутого холма, чуть ниже огородных участков. Передо мной расстилалась пустошь, в отдалении виднелись трибуны стадиона с рекламой зеленых бобов, ряды домов на окраине города с пабами в конце каждого квартала и темное каменное здание полицейского участка,

— Мы перестроим… — звонко начал я, но, услышав шорох шагов позади, резко обернулся. И увидел советника Граббери: он брел, тяжело опираясь на шишковатую старомодную трость, по каменистой тропке, проложенной между огородными участками, и наверняка предавался самодовольным мечтам, как будто он Джордж Борроу или доктор Джонсон; глаза у Граббери слезились, и он поминутно вытирал их.

Мое сердце замерло, и я попытался сообразить, сколько ударов оно уже сегодня пропустило и сколько нужно таких перебоев, чтобы человек умер. Спрятаться мне было некуда — разве что прыгнуть с холма вниз, — да и все равно Граббери наверняка уже меня заметил. Я изобразил лицо любителя прогулок и крепче прихватил мой бумажный сверток, разросшийся, как мне почудилось, до невероятных размеров.

Шаркая подошвами, Граббери спустился ко мне по тропинке и приветственно поднял трость.

— Здрасссь, паренек, — сказал он своим низким, с йоркширскими интонациями голосом.

— Здрасссьте, господин советник, — по возможности басовито отозвался я.

— Солнышко-то пригревает, — объявил Граббери и без перехода осведомился: — А ты, стал'быть, футбол отсюда решил поглядеть?

— Да нет, стал'быть, просто гуляю, — по-всегдашнему полунасмешливо-полупочтительно ответил я. Мне было до посинения трудно не расхохотаться, потому что я представлял себе, как буду пересказывать наш диалог Артуру.

— А чего здесь-то? Алмазы из королевской короны? — Граббери ткнул тростью в мой сверток, но на лице у него при этом не отразилось ничего. Привычка шутить с каменным лицом завоевала ему в Городском совете славу остряка.

— Здесь-то? Здесь-то старые, стал'быть, пластинки, — ответил я и показал ему как доказательство одну пластинку. Он, слава богу, не спросил, куда я их несу.

— У вас-то оно, конечно, не то что у нас, — немедленно включился Граббери. Он столько раз давал интервью «Страхтонскому эху», что любую реплику собеседника воспринимал теперь как призыв к воспоминаниям и даже не добавлял «в мое время» или «лет сорок назад». — Не то что у нас, — повторил Граббери. — У нас-то, коль мы сами себе музыку не спроворим, никакой музыки не бывало. — Он принялся бубнить о старине на манер неожиданно ожившего граммофона. Я вовсе не был уверен, что он узнал меня. Погрузившись в свои воспоминания, он стал бормотать про мессию, и я не перебивал его, радостно предвкушая очередное Граббери-представление, где главная роль достанется не Артуру, а мне…

— Да, у вас, стал'быть, не то что у нас. — Ему пришлось умолкнуть, чтобы совершить обряд сморкания в огромный, словно цветная простыня, носовой платок. Отсморкавшись, он бросил на меня плутовской, как ему казалось, взгляд, после которого он обыкновенно спрашивал у своих знакомых, сколько ему, по их мнению, лет.

— Ну что, парень, а на Пустошь-то я здесь спущусь? Как по-твоему?

— Только ежели кувырком, господин советник, чтобы шею себе свернуть, — ляпнул я, к его очевидной досаде. Он угрюмо посмотрел на меня и проворчал: