Кейт Уотерхаус - Билли-враль

— Я знаю, про что ты говоришь, милый, — с мягкой безнадежностью, словно бы успокаивая агрессивного маньяка, сказала Ведьма. — Но мы должны подождать. Должны, милый! А то потом нам обоим будет худо. — Но мне уже стало худо. Вернее, мне вдруг стало наплевать, как у нас все это сегодня кончится, и я только одного не понимал — зачем я сижу здесь на кладбище с этой каменной телкой.

— Ладно, неважно, милая, — сказал я и, привалившись с закрытыми глазами к жесткой спинке деревянной скамьи, прикинул, скоро ли сумею освободиться. Мне еще надо было как-то отвадить Ведьму от «Рокси», чтобы она не столкнулась там с Ритой, и сейчас настало самое время подумать об этом. В голове у меня начал созревать примерный план: я договорюсь с Ведьмой встретиться возле «Одеона», не явлюсь и, когда она придет к нам на воскресный чай, объясню ей, что мы просто плохо договорились… Но тут я мысленно услышал предостерегающий сигнал — Ведьму нельзя было допускать к нам на чай. Слова СВ. насчет капитана засветились в моем мозгу тревожно-красным светом. Резко выпрямившись, я повернулся к Ведьме.

— Барбара!

— Умгум, родной, — сонно откликнулась она.

— Барбара, милая, ты собираешься к нам на чай?

Она тоже села ровней и пристально посмотрела мне в глаза, заставив меня отвести взгляд.

— Конечно, милый. Потому-то мне и хотелось, чтобы ты принес мое обручальное колечко.

— Прекрасно.

Я сглотнул слюну. Вообще-то разговор насчет капитана был у меня отрепетирован еще несколько дней назад. Пристально глядя на каменные плиты и поскребывая носком ботинка трещинку под ногой, я попытался припомнить свою роль.

— Но мне надо кое-что тебе сказать, — негромко добавил я.

Ведьма промолчала и, как всегда в минуты самообороны, настороженно замерла.

— Помнишь, ты говорила, что не разлюбишь меня, даже если я стану преступником?

— Ну?

В голосе у нее — лед. А мы как-то провели с ней жутко муторный вечер, когда она заставила меня поклясться, что я буду любить ее при любых обстоятельствах — и дряхлую, и увечную, и неверную (мысль о Ведьминых изменах очень меня позабавила), и уголовно-преступную. Ну, а мне удалось вырвать у нее обещание, что, даже если я пристрелю ее предков, она все равно, как ей кажется, будет меня любить.

— А ты не разлюбишь меня после того, что я скажу? Ведьма попыталась упрятаться в скорлупу отчужденности.

— Видишь ли… ну, в общем, ты ведь знаешь, что у меня здорово затейливое воображение, правда? — спросил я.

— Да ведь так и надо, раз ты собираешься писать пьески, — рассудительно сказала Ведьма. — Разве нет? — Иногда я готов был пристрелить саму Ведьму вместо ее предков.

— Не собираюсь, а пишу, — с нажимом сказал я. — Ну и бывает, что мне… что я иду вроде как бы на поводу у своего воображения, ты же знаешь.

Ведьма ничего не ответила и стала подозрительно громко сопеть, дыша через нос.

— Видишь ли, Барбара, если мы хотим… если у нас будет общая жизнь и коттеджик, и малютки Барбара с Билли, и Родничок Радости, и всякое такое прочее, то нам надо бы кое-что прояснить… — Я чуть было не добавил «и обеспечить».

— Ты это про что?

На репетиции у меня было задумано честно и откровенно посмотреть ей в глаза. Но я не смог сделать по задуманному, так что пришлось мне положиться на свой откровенный и честный профиль.

— Да про то, что я иногда тебе говорил.

— Врал, что ли? — спросила Ведьма со своей разрушающей любую беседу прямолинейностью.

— Ну, не то чтобы врал, а немножко как бы преувеличивал. Бывает, пишешь пьесу… — Тут мне пришло в голову, что можно врезать ей по сусалам и уйти с кладбища, чтоб больше никогда ее не видеть. Но я сдержался. — Ну, например, про это дело насчет моего отца. Вроде он морской капитан.

В минуту слабости, или, точнее, в непрестанно повторявшиеся у меня минуты слабости, я рассказал Ведьме, что во время войны мой отец был капитаном эсминца и помог потопить немецкий крейсер «Граф Шпее», а потом попал в плен (его, кстати, первого из британских моряков захватила в плен подводная лодка) и провел три года в лагере для военнопленных. На войне он был ранен в колено, и рана до сих пор иногда давала о себе знать.

— Так он, значит, вовсе не капитан? — спросила Ведьма, и меня, признаться, поразило, что она ничуть не удивилась.

— Он даже и моряком не был, — сказал я.

— А в плену? В плену-то он хоть был?

— И в плену не был.

Ведьма дернула головой, и на глазах у нее послушно выступили слезы. Она, конечно, отрепетировала эту сценку перед зеркалом. Фокус заключался в том, чтобы мотнуть головой — дескать, я отворачиваюсь, — но не отвернуться. Постаравшись отыскать самую обыденную реплику, я спросил:

— Ты сердишься?

Ведьма выдержала многозначительную, секунд в тридцать, паузу и сказала:

— Да нет, не сержусь. Мне просто грустно. Получается, что ты стыдишься своего отца.

— Нисколечко не стыжусь! — гордо выпрямившись, воскликнул я. — Ну вот нисколечко!

— А зачем же ты тогда говорил, что он был капитаном? Кем он у тебя был-то?

«Пацифистом!» — чуть было не выкрикнул я, чтобы начать все сначала, но сумел удержаться и сказал: — Да никем он у меня не был. Его признали негодным к военной службе. Из-за больного колена.

— Это про которое ты говорил, что оно прострелено, да?

— Во-во, — обретая воинственный тон, подтвердил я. — И попугая у нас нет.

Я частенько рассказывал ей про нашего желтого попугайчика Роджера. Вечно он откалывал разные смешные номера, а однажды удрал из клетки и чуть не попал в лапы к Саре, нашей полосатой кошке.

— И кошки нет.

Ведьма напоказуху переставляла туда-сюда свою сумочку и теребила пуговицы пальто, как будто она собирается уходить.

— А еще про что ты мне врал?

— Про сестру. — Я рассказывал Ведьме о своей выдуманной сестре примерно то же, что Артуровой матери.

— Неужто у тебя и сестры нет?

— Она умерла, — ляпнул я, не успев сдержаться. Мне пришлось поспешно определить, что сестра умерла от туберкулеза. — И если ты все же надумаешь завтра к нам прийти, то учти, что предки никогда про нее не говорят.

— Да я уж теперь и не знаю, стоит ли мне завтра к вам приходить, — сказала Ведьма. Она демонстративно пожала плечами. — Я всегда ненавидела вранье.

Тут мне в голову пришла блестящая мысль. У меня в кармане все еще лежал серебряный крестик, вывалившийся из ее сумочки на кладбище святого Ботольфа, — тот самый крестик, который она якобы вернула своему двоюродному братцу.

— Так уж и всегда? — спросил я, решив, однако, не показывать ей сейчас крестик, даром что мне очень хотелось победно потрясти им у нее перед носом. Вместо этого я веско сказал: — Послушай, Барбара, у каждого из нас есть свои недостатки. У каждого, Барбара.