Амос Оз - Чужой огонь

— Не тут-то было, — ответил Иосеф Ярден. — Меня не так уж просто подбить на то, к чему у меня не лежит душа, тем более в этом случае, когда речь идет о воле моей покойной жены. Госпожа Даненберг — женщина чуткая, и, как говорится, ничто человеческое ей не чуждо.

Говоря о том, как нелегко навязать ему чужую волю, Иосеф Ярден стал машинально разминать сигарету, которая гнулась, расплющивалась и рассыпалась на глазах, но продолжала гореть.

— Вы ошибаетесь, — возразил Клайнбергер, — Даненберг не откажется от представления. Конечно, она женщина чуткая, — это вы удивительно точно подметили, — но и твердости ей не занимать. Кстати, между этими качествами тоже нет никакого противоречия. А вам, мой друг, я рекомендую — будьте готовы к препирательствам или даже к скандалу.

Общий знакомый, а может быть, просто похожий на него человек прошел по другой стороне улицы. Оба дотронулись до шляп, человек повторил их жест, но не остановился. Втянув голову, он яростно вышагивал против ветра и вскоре исчез в темноте. Потом промчался парень на мотоцикле, прогромыхав на всю Рехавию.

— Безобразие, — возмутился Иосеф Ярден, — ведь этот гангстер специально снял глушитель, чтобы нарушить покой десяти тысяч человек. Вы спросите, зачем ему это. Да только затем, чтобы самоутвердиться. Чтобы доказать самому себе, что он вообще существует. Хулиганство придает ему вес в собственных глазах. Шутка ли, все услышат. Профессора. Президент, премьер-министр. Писатели, художники, девушки. Этому безумию нужно положить конец, пока еще не поздно. Силой.

— Доктор Клайнбергерответил не сразу. Он тщательно обдумал сентенцию, произнесенную Иосефом Ярденом, повернул ее и так и эдак, еще помолчал и наконец произнес:

— Во-первых, уже поздно.

— Отвергаю как форменное капитулянство. А во-вторых?

— Во-вторых? Да-да, есть и во-вторых. Простите меня за прямоту, но, вы преувеличиваете. Как всегда.

— Я преувеличиваю? — не выдержал Иосеф Ярден, сжав зубы от накопившейся злости. — Я не преувеличиваю. Я просто называю вещи своими именами. Всего-навсего. У меня, например, сигареты, у вас спички, и мы неразрывно связаны. Пожалуйте огоньку. Вот так. Спасибо. Вещи нужно называть своими именами.

— Но, помилуйте, многоуважаемый Иосеф, помилуйте, — протянул с деланным долготерпением ментора доктор Клайнбергер. — Кому как не вам знать, что у каждой вещи, как правило, бывает более чем одно имя. Здесь мы, наверное, разойдемся. Вам пора к сватье, а то опоздаете и получите выговор. Она, конечно, женщина чуткая, но ведь и твердости ей не занимать. Позвоните мне завтра вечерком. Закончим недоигранную партию. Всего хорошего. Возьмите спички. Да. Мой скромный дар. Не за что.

Они разошлись. Снизу, со стороны Эмек ха-Мацлева доносилась веселая ребячья разноголосица. Там собрались, наверное, воспитанники молодежных движений. Темнота вносила в их игры будоражащее чувство опасности. Старые оливковые деревья служили укрытием.

Голоса и запахи с низины проникают в ухоженные кварталы Рехавии. Чем-то подспудным тянет от оливковых деревьев. Невидимые потоки достигают Рехавии и оседают на ее пустоцветах, посаженных для украшения улиц. Дело в ночных птицах. Они сознают ответственность и, преисполненные ею, хранят молчание, сберегая свой крик на случай настоящей опасности. Оливковым же деревьям суждено расти в вечном безмолвии.

Дом госпожи Лили Даненберг стоит в одном из тихих переулков между Рехавией и отпочковавшимся от нее, устремившимся вверх кварталом Кирьят Шмуэль. Мотоциклист, взбудораживший весь город, не нарушил покоя Лили Даненберг, потому что его, то есть покоя, не было у нее весь вечер. Она сновала по квартире, переставляла вещи, наводила порядок, а потом, передумав, возвращала все на прежнее место. Будто и впрямь собиралась остаться дома и послеуборки сесть поудобнее в ожидании гостя. В половине десятого должен прийти Иосеф Ярден, чтобы вместе с ней составить список приглашенных на свадьбу. Но ведь это не к спеху, — сегодняшний визит, свадьба, список гостей. Ведь не горит. Между прочим, он явится точно, секунда в секунду. В этом нет ни малейшего сомнения, но дом будет пуст, двери закрыты, в окнах темно. Жизнь полна неожиданностей. Что за выражение будет у него на лице — удивленное, обиженное, чуть ли не потрясенное. А записка, которую он непременно напишет и оставит в двери. Есть люди, и среди них Иосеф, которые, пережив удивление, обиду, чуть ли не потрясение, становятся на какое-то время почти привлекательными. Так уж они устроены. Иосеф — человек на редкость добропорядочный. Он всегда рассчитывает на хороший конец и испытывает неловкость от плохого.

Мысли, складывавшиеся по-немецки, не отражались на лице, которое оставалось холодным и безучастным. Лили Даненберг зажгла настольную лампу, села в кресло и занялась округлением чересчур заострившихся ногтей. Без двух минут девять ногти приняли желаемую форму. Не вставая, она включила приемник. Отрывки из Библии, которые ежедневно читают перед девятичасовыми известиями, уже закончились, выпуск новостей еще не начался и оставшееся время заполняли какой-то сентиментальной, до противности знакомой мелодией, монотонно повторяемой четыре-пять раз. Лили покрутила ручку настройки, в один присест пронеслась по гортанно проурчавшему Ближнему Востоку, без задержки миновала Афины и поспела в Вену как раз, когда там передавали краткий выпуск новостей по-немецки. Потом начали исполнять Героическую симфонию Бетховена. Она выключила приемник и пошла на кухню варить себе кофе.

Ну, удивится он, ну, будет задет, мне-то какое дело? Какое мне дело до этого человека и его сына Яира? У некоторых чувств, нет пока названия на иврите, язык не стал еще достаточно гибким. Если сказатьэто Иосефу или Клайнбергеру, они непременно накинутся на меня и затеют полемику о неповторимых особенностях иврита. Причем, можно представитьсебе, сколько будет самых малоприятных дигрессий. [2] Искаженное в соответствии с традицией оформления на иврите иностранных слов немецкое «digression», обозначающее "отклонение от темы". Кстати, ведь и слова «дигрессия» нет на иврите. Кофе надо пить без сахара. Нет, нельзя ни крупинки. Горько? Конечно, горько, но стимулирует. Можно позволить себе печеньице на десерт? Нет, давно решено, что я не ем мучного и, стало быть, никаких компромиссов. Уже четверть десятого. Надо успеть, пока он не пришел. Обогреватель. Свет. Ключ. До свидания, всего наилучшего.

Лили Даненберг разведена. Ей сорок шесть лет. Она свободно могла бы скостить семь-восемь лет, но это идет вразрез с ее моральными принципами, и поэтому она не скрывает своего возраста. Лили Даненберг держится прямо, она стройна и тонка. Ее волосы (Лили — натуральная блондинка) стали чуть ломкими, но по-прежнему складываются в плотную тяжелую прическу. Нос прямой, резко очерченный. В линии рта постоянное влекущее беспокойство. Глаза едкого синего цвета. Единственное неброское кольцо как бы подчеркивает задумчивое одиночество, заключенное в удлиненных линиях пальцев.