Амос Оз - Пути ветра

И тут-то палящий зной ворвался в полутемные ангары, безжалостно уничтожил и выжег последние бастионы прохлады, опаляя все серым пламенем. Подан сигнал. Загудели моторы. Птицы взметнулись с летной полосы. Самолеты задрожали, стронулись, тяжело покатились вперед, стали набирать скорость, без которой взлет невозможен.

«Я должен выйти в поле и встретить его рукопожатием».

Приняв решение, Шейнбойм закрыл тетрадь. Месяцы армейской службы и в самом деле закалили парня. Трудно поверить, но кажется, он начинает взрослеть. А еще ему пора научиться, как вести себя с женщинами. Пора бы — раз и навсегда — избавиться и от робости, и от сентиментальности: это пусть оставит он женщинам, а самому — быть твердым, как сталь. А как выросли его успехи в шахматах. Вскоре он сможет всерьез угрожать отцу родному, и, быть может, в один прекрасный день даже сокрушит меня. Всему свое время. Но главное, не приведи ему Господь жениться на первой же отдавшейся девушке. Пусть покорит пару-тройку девчонок до того, как станет под свадебный балдахин. Но только в ближайшие годы он должен народить внуков. И побольше. У Гидеоновых отпрысков будут два отца: сын мой взрастит их, а я открою пред ними духовные горизонты. Второе поколение росло под сенью наших деяний. Потому-то и запуталось. Диалектика. Но третье поколение станет удивительным синтезом, плодом благословенным: спонтанность они унаследуют от отцов своих, а духовность — у дедов. Это будет славное наследие, очищенное от перекосов наследственности. Эту фразу следует занести в записную книжку, в свое время она появится в одной из из моих будущих статей. Я гляжу на Гидеона, на его товарищей, и становится мне очень грустно: от них веет банальным отчаяньем, унынием, каким-то насмешливым цинизмом. Не способны любить всем сердцем, не умеют ненавидеть всей душой. Ни восторга, ни отвращения. Отчаянье в чистом виде. В моих словах нет укоризны: отчаянье и вера — вечные сестры — близнецы. Только речь идет об отчаяньи мужественном, страстном, не о сентиментальной, меланхолической тоске. Посиди спокойно, Гидеон, перестань почесываться, не кусай ногти. Я прочту прекрасные страницы из Бреннера. Ты корчишь рожи? Отлично. Я не стану читать. Поди-ка ты прочь и расти себе бедуином, если тебе так хочется. Но знай: не прочтешь Бреннера — никогда не поймешь ЧТО есть отчаяние и ЧТО такое надежда. Здесь ты не найдешь плаксивых стишков о шакале, попавшем в западню, о цветах в пору листопада. У Бреннера все объято пламенем. И любовь, и ненависть. И если не вы, то, быть может, сыновья ваши воистину познают свет и тень. Славное наследие, очищенное от перекосов наследственности. Нет, третье поколение мы не позволим развратить баловством и декадентской поэзией благородных девиц. Самолеты близко. Возвратим Бреннера на полку, выйдем в поле, будем гордиться тобой, Гидеон Шейнбойм.

Широкими шагами пересек Шимон Шейнбойм лужайку, прошел по асфальтовой дорожке, направляясь к юго-западной делянке — вспаханному полю, где должны приземлиться парашютисты. По дороге он задержался у клумб, вырывая сорняки, исхитрившиеся укрыться в тени цветущих кустов. Маленькие, голубые глазки Шейнбойма удивительным образом всегда выискивали и находили сорную траву. Правда, несколько лет тому назад из-за возраста он оставил работу садовника, но до последнего своего дыханья не прекратит он беспощадной борьбы с сорняками, окидывая клумбы взглядом сыщика и выдергивая каждый дикий стебель. В такие минуты думал он о своем преемнике, парне, который был моложе его на сорок, лет, и в чьи руки передал он работы по озеленению. «Этот местный художник, рисующий акварели, получил цветущий, сад, но из месяца в месяц все идет под откос и гибнет прямо на глазах.

Стайка возбужденных ребятишек рысцой пронеслась мимо Шимшона Шейнбойма. Дети яростно спорили о типах самолетов, что пролетали над долиной. Поскольку все происходило на бегу, то доводы, излагаемые громкими криками, сопровождались тяжелой одышкой. Шимшон поймал одного из них за плечо, остановил его силой, в упор разглядывая его, сказал:

— Ты Заки.

— Отстань, — сказал мальчик

Шейнбойм произнес:

— Что за крики? Самолетами забиты ваши головы? А запросто бегать по цветочным грядкам, где написано: "По газонам не ходить" — это вам дозволено? Все дозволено? Сплошная анархия? Смотри мне в лицо, когда с тобой разговаривают, да отвечай, как человек, иначе…

Но Заки улучил минутку среди потока слов, низвергаемых на него, и вдруг хитроумным, дикарским рывком освободился от держащей его цепкой руки, юркнул в кусты, а оттуда скорчил обезьянью рожу и высунул язык.

Шейнбойм поджал губы. Молнией пронеслись мысли о старости, но он ту же их отбросил, произнеся про себя: "Порядок, Мы еще об этом позаботимся, Заки, то бишь, Азария, По приблизительным подсчетам ему, наверно, не меньше одиннадцати лет, а может, и все двенадцать. Дикарь. Леший.

А пока что парни, проходящие стажировку в кибуце, заняли наблюдательный пост на верхушке водонапорной башни, окидывая оттуда взглядом расстилавшуюся пред ними долину. Это напомнило Шейнбойму картины русских пейзажей. На секунду и он чуть было не поддался соблазну взобраться на башню и издали со всем комфортом понаблюдать за приземлением парашютистов. Но мысль о предстоящем мужском рукопожатии заставила его прибавить шаг. Он вышел к краю поля. Остановился. Ноги широко расставлены, руки скрещены на груди, великолепная шевелюра ниспадает на лоб. Он расстегнул ворот рубашки, устремил в небо твердый, свинцовый взгляд, наблюдая за двумя транспортными самолетами. Морщины придавали особую значительность лицу Шимшона Шейнбойма, их узор, будто нанесенный резцом гравера, являл редкое смешение гордости, раздумий и некоего намека на сдерживаемую иронию. Густые белые брови придавали его облику что-то от святых старцев с православных икон. А самолеты тем временем завершили первый круг, и один из них приближался, разворачиваясь в небе над полем.

Губы Шимшона Шейнбойма чуть разжались, послышался невнятный

напев, сдержанный, глубокий: какая-то старинная русская мелодия затрепетала в груди.

Первое звено парашютистов выбросилось из распахнутого настежь бортового люка. Маленькие темные фигурки рассыпались и пространстве, будто семена, сорвавшиеся с ладони сеятеля, изображенного на старинной картине.

Тут и Рая Гриншпан высунулась из окна кибуцной кухни, с силой размахивая половником, словно предупреждая парашютистов о приближающихся кронах деревьев. Из-за нестерпимого зноя она обливалась потом, лицо ее пылало, грубое платье облепило крепкие, волосатые ноги. Она тяжело дышала, свободную руку запустила в свои растрепанные волосы, но вдруг, повернувшись к товаркам по кухне, стала кричать: