Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра

— Слушайте, почтенные жители и гости Кэйм-Батала, города девяти ворот! Я спою вам о боли и счастье, о любви — и о страхе, о дороге и доме… Слушайте!

И затихает площадь у стен старого дворца, до самой реки — ни шепота.

И от касания тонких пальцев струны плачут и смеются, вздыхают и поют.

И птицей взмывает к небу песня, в которой слышны ветер и море, и шорох шагов в дорожной пыли…

Тяжелая крытая повозка засела в воротах намертво — ни отчаянные рывки лошади, понукаемой кнутом, ни ленивая ругань и мерное пыхтение рыжего возницы и двух плечистых стражников с места ее так и не сдвинули.

— Итить твою… — выдохнул обреченно рыжий, пнув сломанный обод. — Пошлите кого-нить к господину бургомистру, что ли. С утра ж, от самого Крофтона досюдова гнал — и нá тебе… а сказано ж было: «Со всей поспешностью»…

— Тебе надо, ты и иди, — беззлобно буркнул один из стражников, вытирая взмокший лоб.

— Надо-то надо, — согласился рыжий, — дак ить оставить не могу. Сказано мне: «Не моги» — я и не могу.

Являться в ратушу без груза ему, очевидно, вовсе не улыбалось.

— Летфельд! Свенти! Чего пики побросали, утробы пивные? Устав забыли? Плетей захотели? — донесся со стены басовитый голос. К воротам спускался, свирепо топорща усы, сержант. Пыл его, однако, поугас при повторном упоминании имени бургомистра. Господин Шагмар обладал крутым нравом и весьма действенно представлял, а чаще — заменял собою короля и закон в этом захолустном городке.

— Что ж ты там везешь такое, а? — покосился сержант на крытую повозку. — Экая срочность…

— Так суд же вчера кончился, — с готовностью отвечал рыжий, поспешно сдернув шапку. — Вот и… это… сегодня, на закате, на рыночной площади.

— Ясно, — посуровел сержант. Подхватив стоящую у стены пику, он отодвинул полог и заглянул внутрь. — Разгрузить бочки, — скомандовал уже спокойнее. Повернулся и лично отправился докладывать в ратушу.

Ворота на время остались без охраны. Впрочем, осенью в Рой-Форис редко заезжали. Даже заходили редко. Вернее сказать — совсем не заходили.

Человек в линялом, несуразно длинном плаще, проскользнувший меж стеной и повозкой и скрывшийся в ближнем переулке, был исключением.

«…город, основанный в предгорьях Ак-Торана в начале Времени Смут (точная дата неизвестна). Находился под номинальной властью королей Эмми Тамра (впрочем, номинальной она была не только в Рой-Форисе); на деле управлялся выборным бургомистром. Осенью 1474 года был оставлен жителями. Причины, побудившие горожан рассеяться по равнинам Юга, не выяснены…»

Не нравился ему этот город.

Очень не нравился.

Не нравилось полное отсутствие травы и деревьев на узких каменных улицах.

Не нравились дома, нависавшие с обеих сторон над дурно пахнущей канавой проулка.

Не понравился — кстати, о запахах — резкий, пряный аромат горной смолы, исходивший от той самой повозки.

Но дорога привела его в Рой-Форис не зря.

Ведь в этом мире вообще ничего не бывает зря.

Особенно — Дорога.

Прохожих на улицах было мало, и были они слишком сосредоточены — каждый на своем. Никто не обернулся вслед Бродяге. А если кто и заметил длинную, чуть сутулую фигуру — тот вскоре забыл о ней. Не только из-за плаща, превращавшего Бродягу в тень среди теней. Не было в путнике ничего примечательного — совершенно ничего. Зато сам он примечал многое…

Улица была точно такой, как в видении — узкой, полутемной из-за нависших, почти сомкнувшихся верхних этажей; то влево, то вправо от нее уходили столь же сумрачные проулки. Фонарей не было, большинство окон наглухо закрыты ставнями.

Третий поворот налево… второй направо… напротив сапожной лавки — в переулок, идущий вдоль крепостной стены… Вот он, Кузнечный тупик. А вот и дом… но дом выглядит не так, точнее, не совсем так, как должен.

Не было в видении досок, крест-накрест перехвативших два окна и дверь. Не было на стенах знаков (половина — неверно начертаны, остальные — давно утратили силу). Не было ощущения разрухи, пустоты и недавнего насилия.

Ян огляделся: людей рядом не было. Подойдя к двери, коснулся шершавой глади доски. Гвозди зашевелились и послушно легли в подставленную ладонь. Аккуратно отставив доску, он отворил дверь и шагнул внутрь; не глядя бросил гвозди через плечо. Доска прильнула к двери как ни в чем не бывало, и гвозди скользнули точно в те места, где были прежде. Пробегавший мимо пес оглянулся, поджал облезлый хвост и юркнул в подворотню. Невероять творилась в этом тупичке… и не первый раз… Рассказать бы кому — да только кто ж поверит псу, да еще — бродячему?

«…способный остро чувствовать чужую боль, но не дающий волю своим чувствам; обладающий Силой, но редко проявляющий ее видимо; не носящий оружия и не имеющий в нем нужды…»

В сенях было темно, и Бродяга выпустил светляков. Их мерцание выхватило справа, за дверью в кухню, угасший очаг и кучу черепков на полу — видно, сложили всю найденную посуду и долго, с удовольствием топтали. Пучки душистых трав (зверобой, мята и ледяница — точно, остальные не разглядел) сорваны со стен и изломаны. Ведро с водой перевернули, и на каменном полу до сих пор стояла лужа.

Повинуясь кивку Яна, сияющее облачко зависло над ступенями лестницы, осветив пустые крючья для одежды на стенах. На одном из крючьев — обрывок темно-алого бархата, неожиданный в таком бедном жилище. Ступени — крутые, вытертые, узкие — уводили вправо и вверх. Не теряя времени, Ян последовал за светляками, в три шага оказался на лестничной площадке и заглянул в комнату.

Сквозь щель между ставнями сюда проникало немного света — слабого, нездорового, но все-таки света. Сероватая полоска его перечеркнула крохотную комнату, падая в первую очередь на письменный, темного дерева стол с тяжелой столешницей и застрявшим в ней топором. Светлячки приблизились к столу, давая возможность рассмотреть детали. Видно было, что ударили с маху, мощно, но неумело; извлечь оружие не хватило то ли сил, то ли смелости — побоялись, наверное, остаться наедине с домом…

Стол этот, стоящий у окна, в правом дальнем углу, занимал чуть ли не четверть комнаты, перед ним валялась на боку табуретка. Машинально перевернув ее и сев, Бродяга оглядел комнату внимательнее.

Слева от двери, под стеной — каменной, ничем не занавешенной, — стоял медный таз-умывальник. Дальше, напротив стола, было ложе — низкий топчан под вытертым меховым покрывалом (покрывало смятое, словно кто-то лежавший на нем резко встал — или его подняли). По торцевой стене из угла в угол, над ложем и столом, шли полки — три длинных широких доски.