Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра

И однажды поздним вечером, после изрядного возлияния в «Короне», он подстерег ее у самого входа в дом.

Врасплох можно застать кого угодно — даже ведунью.

Когда потная, пропахшая тухлой рыбой ладонь зажала рот, а еще две пары рук заломили за спину локти — стало ей страшно, и гадко, и пробрала дрожь.

И тело, вспомнив полузабытый навык, ответило каскадом плавных движений, слившихся в одно.

Охая, осели на мостовую скрючившиеся приятели… а прямо перед ней, в пяти шагах — не достать — сверкнуло острие арбалетной стрелы.

«Л-лучше не дергайся!» — проговорил, облизнув вмиг пересохшие губы, Инджи.

И верно: куда уж тут — дергаться …

… Тот самый любопытный пес выглянул было из подворотни, да тут же нырнул обратно, едва успев увидеть, как прыгнула, уйдя от стрелы, огромная черная кошка. Что сталось с незадачливым насильником — не видел уже и пес.

Взяли ее сразу — стража словно поджидала где-то рядом…

Судили наспех, обвинив во всем, что только смогли придумать.

И те, кто вчера еще благодарил за возвращенное здоровье, отвернулись или озлобились.

Неглуп был городской голова, вовсе неглуп — а ненависть словно вдохновила его, и идея взвалить на нее вину за то самое поветрие пришла к нему ох и вовремя.

Только подумали бы, люди: если ей так просто было лишить жизни столь многих, почему вы все до сих пор живы?

Видения схлынули неожиданно, толчком — Ян даже покачнулся на табурете… и тут же увидел, как изменился свет. Он падал теперь по-другому, приобретая багровый, закатный оттенок. «Закат — площадь — смола… Костер!» — пронеслось в его сознании, и вот он уже за дверью, забыв даже затворить ее; и остался позади Кузнечный тупик, и ноги сами находят дорогу сквозь путаницу улочек — или это Дорога, найдя его, вновь вела, направляла, несла, словно на крыльях?

«…Без пролития крови, дабы оная порченая кровь колдуньи не осквернила землю города нашего…»

«Куды прешь? Без тебя тесно!»

«Вот, вот она! Гля, сосед — лицо-то, лицо…»

«Боги… совсем же девчушка!»

«Какая там девчушка … сказано — ведьма !»

Жарко было в Рой-Форисе в этот промозглый осенний вечер.

Жарко от дыхания стекшейся на площадь толпы.

Жарко от дарового вина (семь бочек динвальского выставил от щедрот своих господин Шагмар).

Жарко — и в то же время жутковато холодило под ложечкой от предвкушения того, что должно произойти через несколько минут.

Бургомистр закончил читать облепленный печатями свиток и кивнул подручным. Те, боязливо втянув головы, подошли к спеленутой балахоном фигурке и, сорвав ее с повозки, подтащили к столбу, что высился среди камней. Дважды лязгнула, охватив плечи и стан обреченной, тяжелая цепь, специально на этот день кованая. Приготовленные накануне вязанки дров легли к ее ногам, словно трофеи. И полилась поверх всего вязкая смола из Крофтона, дающая при горении ярый жар.

Когда костер угаснет — останется только цепь. Цепь и пепел.

И ничего нельзя будет сделать.

Да и сейчас — что ты можешь, Бродяга?

А кто его знает, что… Зависит от Дороги. Где-то он — просто наблюдатель, не способный, да и не желающий вмешиваться в ход событий. Но на любой дороге есть повороты и перекрестки, есть раздорожья и мосты; есть моменты, когда он, Ян, бродяга без роду и племени, становится той самой каплей, которая, упав, переполняет готовую пролиться чашу.

Кто он сейчас — пока неясно… но до боли ясно то, кем он хотел бы быть.

Где же он, этот поворот?

Не медли, Дорога!

Лицо — то самое, из видения. И хотя над ним навис капюшон, а рот перехватила врезавшаяся в щеки бечевка — «чтоб не прокляла напоследок» — он видел его до мельчайшей черточки. Лоб — чистый, высокий; черные — вразлет — брови, упрямый контур скул и острого подбородка… бесстрастный наблюдатель где-то внутри продолжал сверять черты с образом, отпечатавшимся в памяти, а Ян уже не мог оторваться от ее глаз.

Были они большие, темные, широко раскрытые — нет, распахнутые, словно окна. Неужели никто другой не видит их… так? Нет там уже ни страха, ни даже боли; нет — и давно, очень давно не было — ненависти. Со спокойным ожиданием смотрели они поверх голов, факелов, крыш — смотрели в лицо закату, и казалось, что там, далеко, открывались для нее Врата… и было еще что-то, чего Ян не мог понять. Не мог разглядеть так — со стороны.

И тут, словно ощутив взгляд Бродяги, она повернула голову — и встретилась с ним глазами. И он понял.

Надежда.

Во взгляде ее тихо гасла надежда.

И понял кое-что еще.

Он — на повороте.

… не носящий оружия…

… и не имеющий в нем нужды.

Знакомое ощущение горячей волны, прокатившейся по телу; вспышка голубого пламени под плотно сомкнутыми веками — и мир наполнила звонкая, морозная тишина.

Сначала никто ничего не заметил — все так же висело над крышами закатное солнце, упираясь в них багровым краем; так же ярко и весело полыхали факелы, готовясь стать огромным костром; так же горели ожиданием глаза сотен людей…

И тут факелы погасли — разом, по всей площади.

Да и в городе не осталось ни огонька…

…Шаг. Еще один. И еще — осторожно, словно боясь расплескать Силу.

Мимо брошенных алебард и шлемов, расплющенных тяжко упавшим на них взглядом…

Мимо опрокинутой винной бочки и плавающей в луже палки… кажется, когда-то она была факелом…

Сквозь завал просмоленных дров, бросившихся врассыпную при его приближении…

Цепь разлетелась, брызнув кольцами по брусчатке — «Да не будет откована заново» … Маленькое тело, лишившись опоры, легло в подставленные руки, голова почти невесомо коснулась плеча.

А теперь — по опустевшим улицам, мимо ослепших окон, к воротам — и дальше…

Через луга и чащи, горными тропами и торными трактами…

На дороги большого мира.

На Дорогу.

В Школе заканчивалась ежеутренняя уборка — коридоры пахли сухим зельем и молниями, а морской бриз, не по своей воле попавший в каменную толщу Торинг-Фора, послушно наполнял свежим воздухом классы подземных этажей.

Покончив с подземельем — оно ему было особенно не по нраву — бриз устремился вверх по винтовой лестнице высокой башни, заглядывая по дороге в дверные проемы. Он был любопытен — по-своему, как любопытен лишь ветер; а здесь было на что взглянуть; и что послушать — тоже, буквально за каждой дверью…

Одна из них, легкая, резного светлого дерева, отказалась открываться. Смутившись от такой неожиданности, ветер утих — и прислушался к звучавшим за ней голосам.