Яков Арсенов - Тринити

Уважаемый Лех! Мы вынуждены признаться, что в районе Варшавы мы в честь Артура были вынуждены наказать Ваших полицейских за рвачество. Но посудите сами, не пристегнутый ремень они оценили в двадцать марок. Представляете?! И ладно бы гульденов, а то — марок! Откуда, спрашивается, у нас марки, если мы были в Амстердаме? А на границе мы сами пообещали Вашим панам по сто условных единиц, если пройдем таможню вне очереди. Нами занимались исключительно офицеры. А когда бумаги были оформлены, мы просто взяли и поехали к русским полосатым столбикам. «А марки?» — спросили паны. Представьте, уважаемый Лех, высоту и степень нашей сдержанности! Мы ничего не сказали в ответ. Под условными единицами мы подразумевали слова вежливости — спасибо или на добро здавьице. И, как и обещали, произнесли свою часть именно сто раз! Россия — просто! — говорит ваш тезка Давликан и жмет Вашу руку…»

— В этой стране, похоже, и впрямь, — произнес, успокаиваясь, Артамонов, — чтобы сказать вслух, надо заводить свой личный орган речи.

Пришлось обратиться к следующему пункту Устава «Ренталла» — выпуску газеты.

Всякое новое издание надлежало регистрировать в Инспекции по защите печати, которая была создана на базе отдела обкома после кончины КПСС и отмены шестой статьи Конституции о ведущей роли партии в жизни страны. Руководил ею бывший инструктор обкома по нежнейшим вопросам высокой печати Вячеслав Иванович Позорькин. По наступлении демократических перемен он смог перейти с галопа на рысь — сориентировался в обстановке и неожиданно для себя стал начальником инспекции по защите все той же печати. Он сменил на кабинете табличку — только и всего. А чтобы пристальнее всматриваться в портреты трудников на Доске почета напротив партийных чертогов, добавил к своему старому распорядку еще один не приемный день.

Переждав этот самый дополнительный не приемный день, ходоки-новаторы отправились на дело. Вахтер на проходной был безучастен к персоналиям c улицы, а вот секретарша-привратница Вячеслава Ивановича встала навстречу всей своей натруженной грудью.

— К нему нельзя! У него мероприятие! — кинулась она исполнять свой профессиональный долг. — И вообще, как вы сюда попали?! На прием все записываются заранее!

— Мы — не все, — сообщил Прорехов.

— Что значит «не все»? — недоуменно спросила секретарь.

— Всех бы не вместила приемная. Нас много на каждом километре здесь и по всему миру! — пригрозил Артамонов текстом из фильма «Над всей Испанией безоблачное небо».

У секретарши повело глаза, взгляд ее стал блуждающим. Через приоткрытую дверь слышалось, как спешно, словно с часу на час ожидая прихода немцев, инспектор Позорькин награждал активистов СМИ, путая должности, награды и поручения. В спертом воздухе кабинета звучали знакомые фамилии: Потак, Жеребятьева, Огурцова, Упертова.

В завершение списка инспектор Позорькин икнул и поблагодарил Шерипо за то, что оно хорошо работало. Раздались легкие, раздражительные аплодисменты.

— С этим средним родом мы еще натерпимся, — громко сказал Прорехов, откровенно изучая фигуру секретарши, а затем, склонившись над ухом Артамонова, прошептал: — Прикинь, в Индии люди приветствуют друг друга, похлопывая ладонью о стол. У нас в стране чуть сложнее — ладонью о ладонь. А надо бы знаешь как — ладонью по щекам. Представляешь, что сейчас творилось бы за дверью?

— Мордобой, — сообразил Артамонов.

— То-то и оно.

Когда волна лауреатов стала вытекать из кабинета, стараясь побыстрее проскочить мимо «ренталловцев», магнаты по встречной полосе устремились к Позорькину. Секретарша ничего уже не смогла поделать и лишь заумоляла вслед быть краткими и говорить только по существу — иначе Вячеслав Иванович даже и слушать не станет!

— C cобакой-то куда, товарищ?! — попыталась она схватить за рукав аксакала.

— Макарон, — подсказал секретарше Прорехов. — Товарищ Макарон.

— Каких еще «макарон»?! — не въехала секретарша.

— Товарищ Макарон, — еще раз повторил Прорехов. — Партийная кличка такая.

Заминки хватило, чтобы овладеть кабинетом полностью.

Вячеслав Иванович Позорькин был неимоверно взвинчен только что завершившимся мероприятием. Он парил в сферах, которые было невозможно курировать без пристяжных крыльев. Нависая над двухтумбовым столом с подпиленными ножками, он резво поправлял папочки, карандашики, расчесочку и маленькое зеркальце, в котором имели возможность отразиться целиком лишь небольшие участки лица. По холостяцкой жизни инспектор давно не видел себя со стороны, потому и не очень ужасался.

Под стеклом стола лежала пожелтевшая таблица экологической лотереи. Она выдавала инструктора Позорькина с головой. Выходило, что наряду с гражданами и это ответственное лицо дало слабинку и проявило живой интерес к судьбе якутских стерхов.

Позорькин уселся во вращающееся кресло от вагонного завода — там, как и на любом социалистическом предприятии, имелся цех ширпотреба. Уселся и окинул взором вошедших.

— Газету, говорите? — спросил он и сделал оборот вокруг оси, оттолкнувшись от пола коротенькими ножками.

— Да, газету, — осмелился сказать правду Прорехов.

— Свою, что ли? — спросил Вячеслав Иванович. — Частную?

— Да, — подтвердил Прорехов.

— Но, я слышал, у вас со «Сменой» какие-то неприятности, — намекнул Позорькин на издательскую несостоятельность гостей.

— Да нет, все нормально, — сказал Артамонов. — Просто ребята не захотели развиваться, и мы решили открыть новую газету.

— Какую же? — спросил Позорькин, отмолчав минут пять.

— «Лишенец»! — выпалил Макарон неожиданно для его всегдашней заторможенности. Прорехов с Артамоновым переглянулись — такого сговора между ними не было. Насчет названия речи не велось вообще.

— Кто «лищенец»? — не понял божественного замысла Макарона Позорькин.

— Да не кто, а что, — пояснил Макарон. — Газета так будет называться «Лишенец»!

— А название это хоть как-то увязано с концепцией? — строго спросил инспектор.

— Конечно, — вынужден был поддержать товарища Артамонов.

— Ведь все мы в какой-то мере лишенцы, — встал с ним в ряд Прорехов. Посудите сами — кого церквей лишили, кого денег, кого партии, кого права на выбор, кого газеты…

— Мы пробовали другие названия, — поскакал дальше под гору аксакал.

— Правда, правда, — присоединился к нему Прорехов. — Но ни «Камера-обскура», ни «Любовь к трем апельсинам» не отображают всей полноты идеи.

— И даже «Целенаправленное движение свиней» слабовато, — добавил Артамонов.

— «Целенаправленное движение свиней»? — переспросил Позорькин. — А почему именно свиней?