Яков Арсенов - Тринити

Никто в этот момент не думал о великой силе искусства. Оно свое дело сделало — породило и породнило коллектив, а теперь отошло чуть в сторону и, наблюдая, как веселятся стэмовцы, думало о своем. Никто не помышлял о высоких подмостках, не лез в профессионалы. Главным было не это.

Борис Яныч встал из-за стола.

— Ну что ж, друзья, благодарю вас за усердие! За преданность СТЭМу! Нет, не искусству, а нашему маленькому театру! Думаю, ради такого стоит не спать ночами, кромсать историю, перелицовывать ее полинялый и выцветший драп! Иногда люди имеют на это право! — впервые режиссер так сильно расчувствовался.

— Вы знаете, — подбежала к нему Инна, — я, конечно, несколько весела сегодня, но, вы знаете, я была бы намного беднее, не будь СТЭМа, не будь вас, Борис Янович!

Все понимали Инну. Она действительно была бы намного беднее, поэтому ей прощалась сентиментальность. Сегодня позволено все! Разорванные ночи и дрожь — позади! Танцуй, Инна, помощница режиссера, главная закройщица и мастер по свету по совместительству!

Всей труппой вместе с музыкантами вывалили в ночь, побродить.

— Что, если попробовать погастролировать? — встрепенулся Пряник. Страшно, если наша баллада на этом и закончится.

— Да, в пединститут неплохо бы завернуть. Там нас носили бы на руках! — пристроился к предыдущим вздохам Бирюк. — Они в искусстве волокут.

— Итак, — сказал на углу бульвара Борис Янович, расставаясь с подопечными, — наша Жанна состоялась! — прижал он к себе Марину. — Можно сказать, свершилась! А в плане жить нам дальше или нет мы поступим не как обычно: мы покажем спектакль повторно. Если зритель придет — с нами будет все ясно. Правильно я говорю, Марина?

Марина закивала головой. С каждым кивком на ее лице все больше проявлялась улыбка.

В общежитии никто не спал. Мурат с Нинелью после спектакля отбыл к себе домой. Рудик, Артамонов и Реша рассуждали об использовании метагалактического пространства и попутно развивали теорию мести и пощады в сфере отношений полов.

— Привет музыканту! — встретили они Гриншпона. — Отбанкетился? Мог бы и нам по капельке прихватить!

— Вам вредно, — устало сказал Гриншпон. — Вас сразу потянет на второй этаж к какой-нибудь первой попавшейся девушке.

— В этом нет ничего антигуманного, — сказал Рудик. — Но, помнится, мы публично завязали с этим.

— Не завязали, а временно отложили! — внес поправку Реша. — До лучших времен, так сказать.

Гриншпон попытался что-то сказать, но раздумал и нырнул в кровать. Искусство невыносимо выматывает своих жрецов.

— Баллада удалась. Настоящий спектакль. Мощь! — Артамонов быстро перестроил тональность. — Все правильно, СТЭМ призван решать более серьезные задачи…

— А я смотрел спектакль и думал, — вздохнул Реша, — как вы запустили свое нутро, Виктор Сергеич! Беспорядок, как на загородной свалке! Дался мне этот дурацкий бокс! Думал, натренируюсь — никто не сунется, а про душу забыл. На сознание окружающих нужно действовать в такой последовательности: сначала искусством и уже только потом, если не проймет, перчаткой в кость или куда-нибудь по филейной части, — закончил вылазку в имманентное Решетов.

— Марина была просто прелесть, — сказал Рудик. — Боюсь, что завтра на занятиях мы ее не узнаем.

— Да, судьба — это осветитель подмостков, на которых играется наша жизнь, — не унимался Реша. — Лопаются юпитеры, путается проводка… лишь бы не замыкание…

Друзья о многом бы еще переговорили, но пришел Мурат и сбил беседу. Он снял со стены именную саблю, сбросил эфесом чужие носки со своей подушки и сказал:

— Еще, что ли, с Нинэл ребенка сдэлат?

Все повскакивали с кроватей и заставили Мурата десять раз повторить сказанное и до утра обсуждали, как это получше провернуть и во сколько это Мурату выльется.

— Двухгордый люблюд! — поздравил Мурата Артамонов.

— Ангидритт-твою перекись марганца! — присоединились остальные.

Речь велась о самой многодетной студенческой семье.

…Перед занятиями Марина влетела в аудиторию, держа наперевес дипломат. В нем между конспектами лежало письмо от Кравца. Рудик на самом деле едва узнал Марину. Клинцов привстал, чтобы пропустить ее на всегдашнее место рядом с собою, но она с улыбкой проследовала на галерку.

Холода дымились невиданные, насыщая город всеми оттенками белого цвета. Глядя на оконные узоры, горожане опасались вылезать из-под одеял. Радовались дубняку только одни собаки. На выгулах они с такой прытью таскали своих задубевших и сонных хозяев от столба к столбу, что казалось, будто затерялась луна, животным стало не на что выть и городское общество собаководов всем своим составом вышло на экстренные поиски небесного тела. Так все это виделось со стороны.

Решетов не любил посещать читальные залы. Он не мог заниматься чтением в специально созданной для этого обстановке — для него было лучше, если кто-то мешал. Все основные произведения классики он прочитал ночью, сидя на корточках в коридоре общаги под шум дросселя и моргание лампы дневного света. Почему дневного света? «Скорее, ночного, — думал он и сам себе отвечал: — Просто изобретатели плохо учили русский язык».

Как-то раз по чистой случайности Реше нужно было переждать перерыв в книжном магазине. Он рассчитывал прикупить там книгу Шкловского «Человек. Земля. Вселенная» и Чижевского «Земное эхо солнечных бурь». Чтобы не подвергнуться законному сжатию от мороза, Реша зашел в читальный зал института. В первый раз за все время обучения. И едва не остолбенел — за столом выдачи сидела Рязанова. «Подрабатывает, что ли?» — подумал он. Но эта мысль даже ему самому показалась странноватой — совсем недавно Рязанова Ирина выиграла институтский конкурс красоты, и подрабатывать здесь..? Или это просто деканатская барщина? Каждому преддипломнику полагалось отдежурить в институтских местах общественного пользования не менее ста часов. Ирина училась на пятом курсе, и ей вполне могли вменить отсидку на дежурстве в читальном зале.

Взяв подшивку «Крокодила» трехлетней давности, Реша пробрался в дальний угол и принялся пролистывать ее. Но журналы скоро надоели ему. Оставалось только рассматривать читателей. В основном тех, чьи профили можно было видеть. Затылки, считал Реша, в меньшей степени выражают душу. Быстро утомившись, он перевел взгляд на Рязанову. Он знал о ней все, она о нем ничего. Даже в лицо не знала.

Ирина сидела за столом и читала какую-то книгу. Ее лицо показалось ему еще более занимательным, чем при случайных встречах в коридорах. Оно играло, обыгрывало страницу за страницей и так выразительно передавало смену событий и настроений в книге, что Реша боялся угадать автора и название.