Фредерик Тристан - Героические злоключения Бальтазара Кобера

Ректор продолжал:

– Дорогой Якоб Фюрстенау, надо, чтобы дети, одаренные понятливостью, укреплялись в истинах нашей святой религии. Слишком часто мы наблюдаем, как разглагольствуют в миру, склонном поощрять глупость, люди, мало сведущие в богословии. Вот почему я решил собрать наших будущих учителей в отдельной семинарии, где с самого юного возраста они станут усваивать истины нашей веры. Не знаю, способен ли ваш протеже подняться на уровень этой элиты, но, чтобы сделать вам приятность, мой дорогой Якоб Фюрстенау, я готов зачислить его на средства университета в этот особый класс сроком на один год. Дальше – посмотрим.

Иоганн Сигизмунд бросился на колени, бормоча:

– Ваше высокопреосвященство… Ваше высокопреосвященство…

Казалось, ректор был раздосадован этой раболепной признательностью. Тогда заговорил Якоб. Он поблагодарил его высокопреосвященство за милость, оказанную Бальтазару, который не имел ни малейшего представления о том, какая суть была спрятана под этими замечательными речами, – так и случилось, что его направили на путь богословия, а следовательно, религии, хотя сам он об этом даже не помышлял. Ему дали неделю, чтобы приготовиться.

Вернувшись в Баутцен, мальчик понял, что его жизнь отныне замечательным образом изменится. Ему было немного тревожно оставлять родительский дом, но Иоганн Сигизмунд попытался, как мог, убедить сына – при этом больше убеждая самого себя, – что их разлука необходима. Но еще больше мальчику не хотелось расставаться с лесом и прудом Ландескроне, где он так много странствовал в компании рыцаря, победившего дракона, и кота, который разговаривал на всех языках. Ему казалось, что его настоящей матерью была эта поросшая кустарником местность, где бродили олени и, возможно, единороги. Накануне своего отъезда он долго сидел возле пруда, глядя как плавают дикие утки и бегают, хлопая крылышками, водяные курочки. Так он прощался со своим детством.

Семинария, которую Дитрих Франкенберг поручил открыть доктору богословия Тобиасу Пеккерту, разместилась на левом берегу Эльбы в просторном и довольно зловещем доме, когда-то служившем казармой для дорштадтской войсковой части. Бальтазара приняли в младший класс, где он быстро всех удивил знанием Библии и живостью ума. Поэтому уже через полгода его перевели в средний класс, и там он также сразу стал лучшим учеником.

«В пятнадцать лет я оставался на уровне развития десятилетнего ребенка. Маленькие реальности мира полностью от меня ускользали, и я был так наивен, что товарищи часто смеялись над моей неловкостью. Однако, несмотря на свое хилое телосложение, я был очень драчлив, и они вскоре поняли, что лучше сохранять со мной приятельские отношения, тем более, что в плане интеллектуального развития я их значительно превосходил. И причина была в том, что если для них теологические рассуждения оставались абстрактными, для меня они были такой же очевидной реальностью, как, скажем, стол или стул. В то время как доктор Пеккерт изощрялся, перечисляя все ангельские иерархии по классификации Дэниса, я видел десятки маленьких ангельских лиц, которые поприжимались снаружи к окнам класса, и большого красивого архангела, летевшего над рекой среди кораблей, идущих под коричневыми парусами».

Эльба завораживала Бальтазара и, казалось, звала его к себе. Нет сомнения, что в этих медленных и величественных водах он созерцал ту же радостную игру света, которой так нравилось ему любоваться в сумерки на пруду на окраине Баутцена. Это была как бы прозрачная театральная сцена, на которой играли оттенки заката. И там, в этом калейдоскопе красок, Бальтазар различал крылья, тысячи весело резвящихся крыльев – так бывает, когда вдруг взлетает огромная стая голубей. В такие минуты он :полностью погружался в музыку; это была музыка молчаний, она царила где-то там, на самом дне глубокой тишины, и только ухо сердца могло ее уловить.

Другие ученики ничего не слышали, и Бальтазар очень хорошо понимал их, ведь и он когда-то не мог услышать голоса своих покойных братьев и сестер. Это новое чувство развивалось в нем медленно и в особенности после того, как он увидел сундук в гроте. После этого события и начались его так называемые встречи, число которых быстро увеличивалось. Однако он об этом никому не рассказывал и не потому, что боялся, что отец или пастор Якоб не воспримут его слова всерьез, а потому, что эти впечатления казались ему слишком драгоценными сокровищами, чтобы с кем-то ими делиться. Между мальчиком и неведомым существовала некая тайна, некая связь, такая же крепкая, такая же неразрывная, как и любовь. Все эти события он надежно хранил в памяти, ожидая дальнейших случаев подобного рода, которые происходили с ним за тем или иным поворотом его жизненного пути с изумительной естественностью.

Догадывались ли товарищи о необычайных способностях этого мальчика-заики, который так легко и просто общался с миром невидимого? Это были дети из обеспеченных семей, в основном купеческих. Такие родители обычно стремились определить одного из своих сыновей в духовенство, второго отправить на государственную службу, а третьего устроить в банк. В этой среде Бальтазар напоминал утку из известной сказки. Ему давали возможность жить в мире своего воображения – это получалось у него естественно, поскольку ему было не с кем и не о чем разговаривать. Конечно, эту его сдержанность объясняли заиканием, но ему в конечном счете было все равно.

Таким образом, в течение четырех месяцев, то есть до самого июля, доктор Тобиас Пеккерт мог быть доволен успехами Кобера-сына и имел все основания полагать, что семинария приобрела отличного ученика. Но в июле пришло тревожное известие, вынудившее Бальтазара сразу же оставить Дрезден и отправиться в Баутцен. Иоганн Сигизмунд крайне неудачно упал с коня и находился при смерти.

– Приветствую вас, господин профессор… – начал отец таким слабым голосом, что сыну пришлось склониться над постелью, дабы расслышать его слова. – Итак, вы теперь человек ученый, и вам все известно о мире и о Боге?

Бальтазар заплакал:

– Отец, я ничего не знаю ни о мире, ни о Боге!

– Полноте, Кобер-сын, ты, который остаешься последним в нашем роду, подыми-ка голову! Не позволяй себе завидовать тем, кому говорить легко. Бог поставил препоны твоему языку, чтобы каждое твое слово звучало по-праведному и было в гармонии с Его Мудростью. Кобер-сын, пообещай отцу, что ты будешь хранителем нашей памяти. Валентина, Гертруда, все наши дорогие детки, а теперь и я, Иоганн Сигизмунд, мы передаем тебе светильник жизни, ибо, как сказано в Писании: тот, кто овладеет законом, получит свет. Я передаю тебе Закон.