Марина Бонч-Осмоловская - Золотое руно

Саша кинулся наперерез ближайшему безумцу, схватил его за рукав. Человек отшатнулся, дико поведя глазами, - тот дернул его в сторону, крича. Человек оглянулся и, не говоря ни слова, врезал ему кулаком в челюсть - через секунду он ломил с толпой в переход.

Саша поплелся в сторону такси. Перекрывая рев бури, сзади слышались вопли. Машина оказалось там, где он ее оставил. Они вырвались из пробки, отъехали несколько кварталов - дождь остановился, небо расчистилось и выкатилось солнце.

"Куда подевались эти, из шествия? - подумал он. Заныл почему-то зуб, потом десны, задергалось веко. - Вот тебе и раз - сразу исчезли, как ударила гроза!" - веко покраснело, опухло и вовсе закрылось. Вдобавок заболели уши.

Из-за поворота высунулся длинный плакат:

"Герой Баскетбола вернулся за успехом! Спич с большой помпой и Еда!"

Таксист начал расспрашивать, что там было на площади, получил слишком короткий ответ, критически оглядел Сашин явно не местный костюм, засопел и отвернулся.

Саша не видел его манипуляций. Когда пришло время, выгрузился около дома, в прихожей снял мокрую одежду и завалился на постель, но решил покурить, от этого приезда успокоиться. Пальцем потрогал опухшее веко, решив утром к дежурному врачу сходить, глаза проверить, а заодно уши. Зазвонил телефон. Он схватил трубку, радуясь, что начальство не сердится за оборванный разговор, но там был Грег. Он хотел ему о давке на площади рассказать, но Грег, ничего не слушая, заорал:

- Деньги готовь! - и дал отбой.

Он понял, что не уснет, встал и решил заняться чем-нибудь полезным. Например, можно перекусить. Идея показалась плодотворной, и он уверенно отправился на кухню. Готовка быстро закипела в его руках: левая рука держала банку с бобами, в то время как правая открывала крышку, так что пахучее месиво сразу посулило домашний уют и определенность положения. Он оценил все преимущества такой жизни и на радостях открыл скромную бутылку пива. Прихлебывая чудную влагу, поставил в кастрюле воду и принялся резать овощи. Когда вода закипела, открыл полку с бакалеей, достал первую попавшуюся банку, и, недолго думая, высыпал в кастрюлю крупу, название которой его не заинтересовало. Когда горячее сварилось, переложил его в миску, высыпал туда сырые овощи, побрызгал уксусом и перемешал. Это блюдо он готовил лучше прочих - оно составляло его обычную еду. Иногда делалась яичница с помидорами, но это было еще проще. Впрочем, в разнообразии Саша не нуждался и меню не менял годами.

В то время, пока домашнее хозяйство отнимало его время и в силу своего добродушного, не склонного к ипохондрии характера он позабыл о незадачах этого вечера; прихватил свой ужин и вышел на террасу. Там он согнал тряпкой с садовых кресел обосновавшихся пауков, сел за стол и с удовольствием принялся за еду, вдыхая запах ночного сада. Правда, это был скорее не сад, а чащоба диковинных растений, которые развесили лохматые листья и лезли друг на друга и все вместе на ненормальных размеров деревья, с корнями, продернутыми не в земле, а прямо по поверхности. Корни эти, с туловище крупного ребенка, сплетали на траве фантастический лабиринт гор и влажных ущелий, засыпанных плодами деревьев, похожих на утыканные шипами каменные булавы. Саду был явно придан живописный вид, и он, непохожий ни на один другой в Великом Городе, этим своим видом поражал. Вырастил сад живший здесь много лет художник, признанный и покупаемый. Но с годами в Великой Державе упал интерес к станковой живописи, и разочарованный в соотечественниках художник уплыл искать вдохновение куда-то на Бали. Правда или нет, но он не осел в освоенной, цивильной части острова, а отправился на поиски колдунов к сакральной горе в западной его части, после чего и сгинул. В Великом Городе поползли нехорошие слухи... Наследников знаменитый художник не оставил, а продать дом агенты почему-то не смогли, хотя район у моря очень престижный; может потому, что молва баяла о будущей плохой судьбе тех, кто тут поселится... Дом поставили на аукцион, и пришлось даже немного сбавить цену. В это время Сашина мать как раз подыскивала жилье недалеко от океана, объезжая с агентом разные дома. Когда она увидела в гостиной огромную стеклянную стену, выходящую в тропической красоты лес, - совсем как на Бали - сердце ее дрогнуло, и судьба семейного пристанища была решена.

Тут Саша вспомнил, что на кухне имеется еще одна бутылка пива и отправившись за ней, заметил, что в банке торчит ложка, полная бобов. Сунув ее в рот, он неожиданно вспомнил о письме и сатанинском шествии. Изумился, покачал головой, долизывая банку, и решил, что переел. Но, может быть, бобы были не первой свежести, потому что его просветлевшие мысли вновь приняли двусмысленное направление, а вместе с ними, откуда ни возьмись, как порыв ветра в тишайшей ночи, появились внезапные предчувствия. Что они были такое, сказать невозможно, но, как всегда случается с предчувствиями, они принесли ненастье, обложное небо в душе, так что он закрутил головой, даже оглядел себя для чего-то. Даже не посмотрев на пиво, он уперся взглядом в темное, незанавешенное окно, ничего там не выглядывая, но только в тоске ощущая расширяющееся в нем самом чувство события. Видимо, в этом событии было что-то такое, что лучше бы ему было в Саше не расширяться, потому что он вспомнил гибель людей в пешеходном переходе и потрогал свою ноющую скулу и опухшее веко. Все это разнообразие было напрямую связано с вдруг одолевшей его тоской, но, как оказалось, не охватывало всю перспективу.

Помаявшись, его мысль неизвестно почему стала спотыкаться об эмблему-эмбрион. Ничего примечательного Саша в ней не усмотрел, отчего мысль могла бы споткнуться... однако настроение портилось. Мысли крутились вокруг приезда, вообще всего вечера. Сколько глупостей в один день... На колеснице ехал человек в черном плаще, капюшон пол-лица закрыл. Он его не знает, не встречал... но что-то знакомое вертелось в памяти: и вспомнить не получается, и отделаться не может. А зачем он об этом эмбрионе и шествии думает, вот что непонятно? Настроение стало еще хуже.

Наверное, под стать этим "солнечным" мыслям на стенах и потолке проступил желтоватый оттенок, свет стал поярче. Он покрутил головой, понимающе кивнул. Мысли его бежали плавно, поэтому он только через минуту заметил, что хорошо ему знакомая кухня движется - ну да, равномерно уменьшается в своих размерах. Он притих, наблюдая незнакомое явление, и просидел с минуту недвижим. Придушенно пискнул. Мир восстановился, но только на минуту. Родные, знакомые стены набирали желтый цвет и при этом со всех сторон наезжали в центр комнаты, на него. Страх бросился в лицо, горячая волна наполнила рубашку, подняв ее дыбом, - вокруг табуретки осталось пространство в два квадратных метра. Он истошно взвыл - безобразие остановилось. Вобрал голову в плечи, искоса осмотрел комнату. В этот момент хрустальные вставки в абажуре над головой звонко треснули, кожурой посыпались на пол, а лампочка, словно сдерживаемая, стремительно набрала силу, озарив все пространство режущим заревом, как это показывают в кино. Но он сидел не в кино, а на собственной кухне, превратившейся в желтый пенал, мокрыми руками вцепившись в табурет. Стало нечем дышать. В желтом свете его лицо стало как у больных печенью, почти горчичного цвета. Желтизна стен еще ярче, ядовитее. Он медленно пополз со стула. Коснулся подошвой пола - ничего не изменилось. Коряво сделал шаг к окну - выпрыгнуть хотелось, но ноги тряслись, ступали боком. А куда прыгать? Окна ни на что не похожи: то ли не ведут никуда, то ли вообще нарисованные. Он вытянул шею, стараясь разглядеть что-нибудь сквозь мутную поверхность, но ничего не увидел. Дышать надо, взять себя в руки, летело в голове... Комната сверкает ослепительно-ядовитым светом. Затошнило. Что делать?!