Сергей Есин - Твербуль, или Логово вымысла

При этих словах, как мне показалось, Гоголь облизнулся. Вот тебе и аскет!

- Что за пьеса? - немедленно вмешался Александр Николаевич Островский. - Это по моей специальности.

- Я тоже пьесы писал, - по-молодому бойко вошел в разговор Николай Васильевич. - Это, наверное, какая-нибудь сатира? Не волнуйся, милочка, - тут Гоголь обернулся ко мне, - сатира сначала всегда встречается плохо. У меня на премьере "Ревизора" в Александринском театре директора императорских театров чуть апоплексический удар, инсульт по-современному, не разбил. Приехал император в театр, и никто не знал, как он отнесется, к сей дерзости. И ничего - царь мне перстень пожаловал.

- Понимаете, дорогие классики, - я на секунду замялась, потому что не знала, как мне к ним обращаться: "товарищи" - в этом есть оттенок фрондирования, "господа" - подобострастно и для меня неорганично, - я написала пьесу на основе произведений знаменитого поэта Серебряного века Михаила Кузмина. Он был первым русским, открывшим для публики свой специфический мир, когда написал роман "Крылья".

- Содомитом он был, - сказал Островский. - Это порок встречался даже в Библии. - При этом классик нахмурился.

Гоголь как-то деликатно устремил взгляд вверх, будто не слышал. Гоголь никогда женщин не знал, но об этом мечтал. Рюши, кружева, косыночки вокруг лилейных шеек. Мечты, мечты, где ваша сладость!

Фадеев вспомнил о своем алкоголизме, а также мысль И.В.Сталина, когда тому донесли о том, что кто-то из писателей пьет, кто-то балуется с малолетними девушками, а кто-то грешит другими недостатками. Сталин тогда сказал: "Других писателей у меня нет". Фадеев знал, что писатели - редкий зверь и на всякий случай решил не высказываться. Все не без греха.

Я продолжала:

- Дело не в этом. В 1905 году Кузмин написал цикл замечательных стихотворений, которые посвятил трем своим интимным друзьям.

- Понятно, понятно, - буквально выкрикнула из своего полукружья дама, ровесница Серебряного века. - Мы знаем, как это называется. - На секундочку дама даже обрела некоторый объем и телесную полноту, потребную для появления голоса. - Пусть выпускница Литинститута напомнит, что эти стихи посвящены мальчишке Павлу Маслову, банщику. Ни токарю или слесарю, в крайнем случае, инженеру, создателям материальных основ общества. Именно с ним классик занимался блудом.

Я не обратила на скандалистку внимания и продолжала:

- Цикл назывался "Любовь этого лета". Стихи поразительные. Можно я их чуть-чуть почитаю?

- Валяйте! - дружно и неманерно сказали классики, и я порадовалась нашему языковому единству и богатству русского языка. В каком другом языке найдешь такое замечательное и всеобъемлющее слово "валяйте"?

Я начала, уже совсем было войдя в ту роль, которую мне предстояло сыграть вечером:

Где слог найду, чтоб описать прогулку,

Шабли во льду, поджаренную булку

И вишен спелых сладостный агат?

Далек закат, и в море слышен гулко

Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад.

- Знаем, знаем, читали, слышали, - дружно подтвердили классики, а Гоголь, мягко, на украинский манер смягчая согласные, стихотворение прочел даже дальше.

Твой нежный взор лукавый и манящий, -

Как милый вздор комедии звенящей

Иль Мариво капризное перо.

Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий

Мне кружит ум, как "Свадьба Фигаро".

Фадееву это, конечно, не очень понравилось. Он немножко скривился:

- Упадочные стихи, эгоистические, но скроено ловко. Не вписываются в нашу эпоху. Все о личном, мелком. Не для рабочего класса. Что это такое? - Теперь уже Фадеев продолжил чтение стихотворения:

Дух мелочей, прелестных и воздушных,

Любви ночей, то нежащих, то душных,

Веселой легкости бездумного житья!

Ах, верен я, далек чудес послушных.

Твоим цветам, веселая земля.

- Что это такое? - для усиления смысла повторил классик риторический вопрос, - мещанские чувства.

- Стихи как стихи, - возразил Гоголь. - Пушкин тоже повесничал: "откупори шампанского бутылку иль перечти "Женитьбу Фигаро". И вино и Фигаро.

Разговор уходил в литературоведческие споры; мне надо было продолжать, тем более, что Островский, кажется, собирался задремать. Я решила продолжать.

- Кроме этих стихов Кузмин также вел Дневник, который стал фактом литературы и ее истории.

- Дневник для писателя очень опасная вещь, друзей с дневником не приобретешь, - сказал Фадеев и, видимо, подумал о чем-то своем.

Я, естественно, совершенно с Фадеевым была согласна, но в дискуссию вступать не стала. Надо было проводить свою линию. Я продолжала:

- Не даром, несмотря на всем хорошо известные недостатки, отраженные, кстати, в тексте дневника Михаила Александровича, этот манускрипт по инициативе Владимира Владимировича Бонч-Бруевича был приобретен Литературным музеем. Владимир Владимирович Бонч-Бруевич к этому времени, когда Ленин умер, стал заведовать музеем. Значит, что-то важное кроме этих недостатков в дневнике было?

- Бонч, - пояснил всем коллегам Фадеев, - это тот самый, который при Ленине занимался планом ГОЭРЛо. В литературе тоже, кажется, разбирался.

Не даром его сын сейчас служит в "Литературной газете". Но дневник потом комитетчики чуть ли не зажилили, всякие пикантные подробности про интеллигенцию читали.

- Так вот, - решилась я снова продолжать и отстаивать свою идею, - в этом дневнике есть еще и большие фрагменты, так сказать, весьма прозаических свидетельств отношений. Грубо говоря, я хотела бы показать, как большой поэт извлекает поразительные образы из быта, переосмысляя его. В социалистическом реализме происходило приблизительно то же самое. Ахматова хорошо сказала: "Ах, если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда..." Меня лично, - продолжала я свой монолог, - преследует этот двойной образ. - Тут я почему-то перешла на какую-то личную и женскую интонацию. - С одной стороны поразительная лирика, с другой, когда чувство к этому мальчику стало уходить, в дневники появились циничные и грубые замечания. Двойной текст: один произносит лирик, а другой человек, в теле которого этот лирик живет.

- Ну, это что-то на манер драматурга Николая Коляды? - внезапно открыл свои полусонные глаза Островский. Стало видно, что небожитель внимательно ко всему прислушивается. - Коляда, кажется, выпускник Лита, не так ли? Что касается вашей задумки, это обычный литературный прием, сейчас в Москве многие пьесы "про это". Саша Родионов, ваш недавний выпускник, перевел пьесу, и ее поставили "Шопинг и факинг". В этой пьесе тоже какого-то малолетку все время отчим, выражаясь вашим новым языком, трахает, и тоже все про содомию. А пьесы с двумя-тремя исполнителями - очень сегодня модные. Мобильно, удобно для антрепризы. А если дама в этой пьесе играет мужчину, - продолжал драматург, - это даже эффектно, публике это понравится, когда дама в мужском костюме разгуливает. Сара Бернар так представлялась, а в ваше время Франческа Галь и Марлен Дитрих. Не слабые дамочки. Это, наверно, сценично. Но мне все это не близко, вы бы что-нибудь про земное, про возвышенное. Уходите от схемы. У вас здесь Виктор Розов, говорят, хороший драматург был. Нет, ребята, - классик обратился здесь к своим бронзовым сотоварищам, - дело здесь простое, зачем нас вызвали, сорвали с пьедесталов, от почвы оторвали?