Амели Нотомб - Дневник Ласточки

Вопреки или благодаря этим обонятельным забавам мой член наконец затосковал.

Уже несколько месяцев он вообще не напоминал о себе. И какие бы сумасшедшие картины я ни рисовал себе, меня ничто не возбуждало. Самое скабрезное чтиво о том, что творится ниже пояса, не производило на меня ни малейшего впечатления. А порнофильмы я не мог смотреть без смеха.

Я поделился проблемой со своим коллегой Мохаммедом.

– Знаешь, это, конечно, глупо, но, может, тебе влюбиться? Обычно помогает… – сказал он.

Умник выискался. Как раз это самое чувство, которое необъяснимым образом привязывает нас к одному человеку, пребывало у меня в безнадежной коме. Мохаммед не понял моей беды. Я обиженно пробормотал:

– У них нет хлеба? Пусть едят пирожные.

– Давно это у тебя?

– Почти полгода.

Сочувствие в его взгляде сменилось презрением. Не стоило ему говорить, что ручным способом у меня тоже не получается. Мне вспомнился эпизод из «Чрева Парижа», когда бедняк жалуется хозяйке мясной лавки, что три дня ничего не ел. И сострадание толстухи сменяется брезгливым негодованием, потому что так низко пасть может только совсем уж конченый человек.

Один священник заверил меня, что воздерживаться можно бесконечно долго. Но омерзительные святоши, неукоснительно соблюдающие свои обеты, – лучший аргумент в пользу секса, даже самого убогого или извращенного. Я был готов на все, только бы не походить на них.

Ухо – слабое звено. В отличие от глаза оно лишено века, а потому вдвойне уязвимо: в результате вечно слышишь то, чего тебе не хочется, и не слышишь того, что услышать хотел бы. Если разобраться, то все люди туговаты на ухо – даже те, кто гордится абсолютным слухом. Музыку придумали, помимо прочего, ради создания иллюзии, что мы владеем этим самым несовершенным из пяти чувств.

Осязание и слух заменили мне все – как это бывает у слепцов и паралитиков. И музыка странным образом возмещала отсутствие сексуальных удовольствий. К этому располагала и моя работа: я на дикой скорости носился по Парижу в наушниках, и мой мотоцикл еще больше зверел от децибелов.

Рано или поздно это должно было случиться: я сбил старика. Ничего страшного.

Но начальник решил иначе и тут же меня выгнал. И поспешил предупредить другие фирмы, чтобы меня не брали на работу, так как я представляю угрозу для окружающих.

Я остался без секса и без работы. Слишком много потерь для одного.

Бывший начальник назвал меня угрозой для окружающих. А нельзя ли сделать это профессией?

В баре я играл в бильярд с одним русским, который отлично забивал шары. Я заметил, как умело он целится, и спросил, откуда у него такой талант.

– Привык стрелять по мишени, – ответил он с профессиональной сдержанностью.

Я все понял. Чтобы он догадался, с кем имеет дело, я перестал поддаваться и обыграл его. Он присвистнул. Я сказал, что перед ним тот, кто ему нужен. Он повез меня на другой конец Парижа и представил шефу, который походил на непроницаемую глыбу льда.

Мне очень понравилось, как легко меня приняли на работу. Поэтому я за то, чтобы Россия вошла в Евросоюз. Никаких бумажек, ничего. Проверили, как я стреляю, и задали всего несколько вопросов. Даже удостоверения личности не потребовали, и я мог придумать себе любое имя. Я придумал: Урбан. Всегда мечтал, чтобы меня звали Горожанином. [1] От Urbanus (лат.) – городской, горожанин. Русским этого было достаточно. Еще меня, конечно, попросили дать номер мобильного телефона.

На моей карточке написали «элитный стрелок». Я был польщен. Впервые в жизни меня причислили к элите, и мне хотелось думать, что это объективная оценка моих достоинств. Феи, склонившиеся при рождении над моей колыбелью, одарили меня одним-единственным талантом – умением стрелять. Еще ребенком я чувствовал в своих глазах и теле таинственную способность целиться без промаха. Как будто моя рука обладала волшебной силой. На ярмарках я не мог пройти мимо тира, и всякий раз чудо свершалось: я попадал точно в десятку, пополняя свою коллекцию огромных плюшевых игрушек.

Ружье неизменно приносило мне победу – правда, у меня не было своего ружья и мне некого было побеждать. Я страдал от этого бесполезного дара, как спортсмен с ампутированной рукой, вынужденный работать спортивным комментатором, или тибетский монах, мечтающий о мореплавании. В лице русского я встретил свою судьбу. Он осмотрел продырявленные мною десять мишеней и сказал:

– Мало кто из мужчин стреляет, как ты. И ни одна женщина.

Я скромно молчал: интересно, что еще скажет этот мачо. Он добавил:

– Только настоящий мужчина умеет точно целиться.

С такой очевидной истиной не поспоришь. Похоже, моя судьба любила изрекать банальности.

– Поздравляю, – продолжал он, снимая пробитые мишени. – Но предупреждаю: тебе это не очень-то пригодится. Наши киллеры имеют предписание расстреливать в упор. Так что можешь рассчитывать только на револьвер. Разве что попадется клиент с хорошей реакцией… Мы тебя нанимаем, как ученые-исследователи, которые не могут пройти мимо интересного для них объекта: мы еще не знаем, будет ли от тебя прок, но не хотим, чтобы ты работал на конкурентов.

«Конкуренты – это полиция? – подумал я. – Вряд ли, скорее другие банды наемных убийц».

Мой дар не приобретешь благодаря тренировке, он дается свыше. У прирожденного элитного стрелка зрение как у летчика, рука никогда не дрожит, и он уверенно справляется с отдачей. Однако многие люди, даже обладая этими достоинствами, промахнутся, стреляя в слона, идущего по коридору. Элитный стрелок умеет определить точку пересечения между движущейся целью и выпущенной пулей.

Я с нетерпением ждал первого задания. И по двадцать раз в день проверял, нет ли новых сообщений. От страха у меня сводило живот. Но я боялся не работы, о которой пока ничего не знал. Я боялся, что меня обойдут.

Телефон зазвонил в полдень.

– На первый раз задание будет несложным. Приезжай.

Мотоцикл отлично подходил для моей новой работы – как и для прежней. Через двадцать минут я был уже на другом конце Парижа. Мне показали фотографии пищевого магната, который перешел дорогу шефу.

– Он не желает ничего слушать. Скоро уже ничего и не услышит.

– Странно, – сказал я, разглядывая снимки, – он худой.

– Он не ест того, чем торгует. Не дурак все-таки.

Ночью я подкараулил его, когда он подкатил к дому своей любовницы. Двумя выстрелами из револьвера я продырявил ему голову. И тут произошло чудо.

Анализировать было некогда. Нужно было смываться. Я умчался на своем мотоцикле, и ощущение скорости в десять раз усиливало пережитое наслаждение.

Дома я взлетел по лестнице, бросился на кровать. И кончил. Это было здорово. Но послабее, чем в ту минуту, когда я мочил своего клиента.