Мария Арбатова - Меня зовут Женщина

Сначала ей не дали отдышаться после десятичасового перелета, во время которого ее мутило от страха и отвращения к себе за то, что, предполагая этот страх, не отказалась от престижной поездки. Ее впихнули в бессмысленное и энергичное тело конференции. Она сидела посреди отглаженных, шустрых и незнакомых, не понимала ни слова, ни жанра, хотя прилично говорила по-английски, глотала воздух как рыба на суше и полуобморочно мечтала завалиться под куст или кондиционер. Меньше всего ее занимало, как она одета, и потому во время ленча на нее напала бывалая американошьющаяся московская профессорша и голосом гэбэшного инструктора, объяснявшего прежде совкам: «ходить пятерками, на вопросы отвечать в рамках политинформации, своих не задавать, в знакомства не вступать», отчеканила:

— Америка, голубушка, не пускает в свой монастырь с чужим уставом. Во-первых, вы должны быть хорошо одеты. Ни в коем случае не лучше их потому, что мы приехали из бедной страны. Но и не хуже китайцев. Во-вторых, вы должны каждый день быть в новом, иначе они подумают, что вы не стираете и не гладите одежду. В-третьих, вы должны больше улыбаться. И самое главное, человеческий фактор. Теперь это здесь модно. Когда будете рассказывать о своем издательстве, пожалуйста, что-нибудь про лысину мужа, про то, что ест ваша любимая кошка и какие супы готовила ваша мама, когда вы учились в школе.

— Муж у меня лохматый, кошек ненавижу, в школе я была на продленке, и там кормили таким говном, что воспоминания вытеснились, — с наслаждением ответила Лина, вымещая злобу на всю Америку на этой пожилой отличнице.

Та забарабанила пальцами по столу и желчно предупредила:

— В таком случае не рассчитывайте, что ваше издательство поддержат грантом.

— А мне и не надо.

— А зачем вы вообще сюда прилетели?

— По недомыслию.

Потом она как-то раскачалась, встретила подружку юности, жалующуюся на местного мужа: «Дом купил — стекла до полу, я всю ночь от страха обмираю. Собаку завести не дает — аллергик. Оружие купить не разрешает — пацифист». Потом поехала к океану в компании омерзительных московских интеллигенток, прирабатывающих американскими прислугами у больных стариков. Потом оказалась на бесплатном рейсе в Лас-Вегасе с эмигрантами из Питера, истерически объясняющими ей, что Россия катится по склону.

Ей не подошла бравурная одноклеточность Америки и разнузданный поиск халявы в глазах соотечественников. Жирное тело Соединенных Штатов просвечивало русских, как лампа папиросную бумагу. И знакомые, казавшиеся прежде адекватными, начинали напоминать ласковых пиявок, самозабвенно обсуждающих архитектуру своих пиявочных технологий с тем же пафосом, с которым вели десять лет тому назад антисоветские разговоры. Лина обиделась на Америку за то, как легко в ее объятиях соплеменники отбрасывали ложный стыд. И ей было страшно одиноко среди жующего, лоснящегося и хихикающего племени прилипал.

Так же одиноко было и сейчас, в обязательном, как школьная программа, «быть или не быть»... «Я иду в ментовку и сообщаю, что этот тип наркокурьер... а там они все купленные...» Она брела и путалась в улицах, ехала в машинах и выходила где попало, спускалась к морю, поднималась к городу и даже не спрашивала дорогу, чтоб заглушить тоску. Сначала водитель такси, ругающий Ельцина. Потом радио в его машине с остротами типа «Мойте руки перед... и зад». Потом пожилая певица вся в черном с черным шапокляковским зонтом, поющая классические арии у Потемкинской лестницы.

Лина дала денег и, желая приободрить, спросила:

— Скажите, вы здешнюю консерваторию заканчивали?

— Здешнюю. Сначала по классу фортепиано. А потом по классу вокала.

Потом снова куда-то брела, пока перед ней возник дом немыслимой стилевой разнузданности с табличкой о том, что здесь жил Шолом-Алейхем. Почему-то обрадовалась, как встрече со старым знакомым.

— Простите, вы из этого дома? — спросила стильную девушку, гуляющую со старой сутулой собакой.

— Ну? — согласилась девушка с интересом.

— В какой квартире жил Шолом-Алейхем?

— А кто это?

— Вон же у вас табличка на доме.

— А я знаю? Они недавно повесили.

«Господи, чего я мотаюсь? Надо взять себя в руки и, наконец, поехать туда», — подумала Лина раздраженно, подняла руку, села в машину и отчетливо сказала: «Улица Перекопской дивизии. А там я узнаю место и покажу».

И вот они ездили, ездили, ездили... То какой-то забор казался знакомым, а потом фонарь отрицал его начисто. То некоторый угол дороги совпадал с ощущением «здесь поднимались, когда шли с моря» и тут же обламывался, потому что путь не вел в вероятные варианты. Она уже вышла из автомобиля, машинально заплатив такую кучу денег, что водитель сначала вытаращил глаза, а потом газанул, как гонщик. Совпадал поворот с дороги, решетка возле старой почты, в которую ходили покупать конверты для писем. А может, не ходили, а в каком-то другом куске жизни была такая же почта...

Там, куда сбегались виртуальные траектории, стоял старый помпезный санаторий, никак не вкладывающийся в прошлую картинку. Лина пробралась внутрь через заднюю калитку, но пожилая санаторская инфраструктура исключала театр воспоминаний. Лина нашла старика-дворника и спросила, не знает ли, где тут тридцать лет тому назад было еще какое-нибудь детское лечебное заведение.

— Вон на той улице, милая. Только там такое было. Ну, мне вам даже неудобно говорить, — ответил он.

— Что там было? — удивилась Лина.

— Там, понимаете, не для простых детей было. Для всяких с отклонениями, у кого чего не так, — замялся он.

— А почему об этом неудобно говорить? — спросила Лина.

— Ну, такой красивой дамочке о таком неприятном, — он сделал неопределенный жест рукой. Это было не заигрывание, а необходимость соблюсти политес и не ляпнуть неприличного. — А зачем вам?

— Да вот хочу найти. Я там тридцать лет тому назад отдыхала. Я как раз из этдх детей с отклонениями, — улыбнулась она.

— Ой, господи... Прости мою душу грешную... А я — то вам такое сказал. Извините старика. Дело житейское. Вон как вы-то выправились. А я помню, таких детишек привозили, не дай бог. Смотреть мука, лучше б при родах померли. До пляжа на автобусе ездили...

Лина, улыбаясь, побрела в указанную сторону. Ее всегда забавляли такие ситуации. В детстве и юности она сталкивалась с тем, что по причине сколиоза ее машинально записывали в некий второй сорт, предполагая, что с ней лично жизнью это оговорено так четко, что не обсуждается в принципе. И приходилось себя одергивать: «Ах черт, этот человек считает меня неполноценной, придется хоть чуть-чуть посоответствовать для приличия». Когда она добивалась того, чего добивались и люди со здоровыми спинами, ей почему-то намекали на гиперкомпенсацию. Лина всегда пользовалась бешеным успехом у противоположного пола и была потрясена, услышав в школьном возрасте соседское «ничего, ничего, может, кто и возьмет замуж». А по взрослости обнаружила тендерные различия восприятия проблемы. Малознакомые женщины машинально как бы извинялись за свое телесное совершенство, в упор не видя, что их собственные мужья уже затеяли с Линой глазами диалог на тему «был бы счастлив».