Мария Арбатова - Меня зовут Женщина

— Вы кто такая? — подбегает ко мне мужик из телеобслуги. — Вы кто такая? Мы вас сейчас выведем! Вы нам срываете мероприятие! Кто такая? Пусть скажет! Никто, кроме вас, не видел избиения!

— Все видели! Все подтвердят! Лола, переводи иностранцам, они не врубаются! — кричат наши.

— Не надо переводить! Вы позорите страну! — шипит человек из обслуги.

— Товарищ навязал нам дискуссию! — рявкает президент, тыкая в мою сторону пальцем, и глотает валидол.

— Это нарушение прав человека! В городе бьют людей по национальному признаку! — возбуждаются наши.

— Уходите от темы! Срочно отвлекайте их, — говорит за моей спиной один в сером костюме другому. — Пусть лучше про эту ебаную батарею!

— Мы бы хотели наладить производство солнечных батарей в нашем городе! — кричит серый костюм. — Вы так интересно рассказывали про солнечную батарею. Какая у нее мощность?

И Уго снова выходит в центр и с завидной немецкой неврубаемостью вещает про «город солнца» с солнечной батареей.

— Молодец, снял вопрос, фирмачи ничего не поняли! — радуются серые костюмы.

— Однако я так и не получила ответа, — говорю я на последней фразе Уго голосом человека, доводящего все дела до конца.

В этот момент Лола подходит к красавице-негритянке Саре из парижского журнала и говорит:

— Чеченцев бьют потому, что они все равно что черные. Это дискриминация на национальной основе.

И Сара, с роскошными формами, в шортах, с голым по парижской моде животом, Сара, предмет вожделений всего мужского населения каравана, выглядящая в партийном дизайне телестудии как колибри, присевшая на бюст Ленина, вскакивает со слезами и кричит по-английски:

— Я думала, что в России нет расизма! Почему вы все время затыкаете рты своей солнечной батареей! Давайте говорить о вчерашнем избиении!

— Хорошо, хорошо! — соглашается президент. — За время нашего разговора привезли из МВД пленку, на которой снят вчерашний инцидент. Сейчас мы вместе будем ее смотреть. И вы, товарищи, и наши зарубежные гости все увидите и все поймете про чеченцев. Чеченцы — это мафия, это спекуляция, это оружие, это наркотики, а некоторые товарищи из Москвы хотят, чтоб телевидение их защищало!

— Что вы собираетесь показывать? — спрашиваю я человека в форме, привезшего пленку, а Лола переводит на английский. — Избиение никем не снималось.

— Мы снимали обыск и арест.

— А избиение?

Человек в форме смотрит на президента, тот тяжело вздыхает.

— Когда началось избиение, у нас кончилась пленка. — Мы валимся от хохота.

— С кем ты воюешь, — говорит Лола, — это же дети.

— Дети, — соглашаюсь я. — Но детям не дают в руки оружие и телевидение.

Дальше мы разбираемся с ними, почти как они с чеченцами, только без помощи рук. И в этом нет никакой кровожадности, одни только педагогические этюды.

— Послушайте, — говорит режиссер Слава Кокорин под занавес. — Мы пришли сюда разговаривать о нравственности, и нам не стоит объявлять войну друг другу. Давайте все вместе придумаем, что делать, и расстанемся мирно, а Уго нам расскажет о солнечной батарее.

И белокурый Уго снова выходит в центр, и снова от Адама начинает о своей батарее и никак не может понять дикого хохота, сопровождающего каждую его фразу.

У автобуса ко мне подходит какой-то пожилой гэбист и трясет мне руку.

— Вы подняли очень важный вопрос! Вы открыли нам глаза! И вы не побоялись!

— Кого? Вас? — недоумеваю я, еле сдерживая умиление ко всем этим косноязычным дядькам в плохо отглаженных костюмах, совершенно не врубающихся в слово «перемены».

— Я не понял, у вас на визитке написано, что вы президент какого-то клуба?

— Откуда у вас моя визитка?

— У нас все есть. Мы все про вас знаем.

— Тогда вы должны знать какого.

— Там написано феминистского, феминистки мужчин ненавидят, а вы заступились за чеченских мужчин.

На этой веселой ноте я расстаюсь с кировским телевидением. Остальные едут на пикник с ударным количеством водки на средства телекомпании. Я возвращаюсь в гостиницу, как говорит поэт Александр Еременко: «Не пью я с кем попало». Мы с Леной Греминой забиваемся в номер и отводим душу в сочинении цикла караванных частушек типа:

Или:

Или:

Остальные произведения умерли для отечественной культуры в связи с перенасыщенностью ненормативными выражениями.

Нас прерывают, принеся свежую газету, в которой на первой странице я борюсь с ОМОНом, а на последней — с европейским менталитетом. Я ощущаю тяжесть лавров санитара леса. Слава богу, что утром снова поезд, в котором будет беспечная суета и хохот, скрипичная музыка и нестройное хоровое пение на разных языках. Профессорша экологии из Амстердама будет бегать по коридору в футболке и объявлять, стараясь придать глубоко пьяному голосу глубокую загадочность: «Имейте в виду, что на мне нет трусов!» — на трех языках. А Анна-Луиза будет с пафосом цитировать Штайнера и поглядывать на нас с нежным осуждением. А занудная дама из Вены опять будет жаловаться, как трудно отделывать новый пятиэтажный дом, который она купила «от скуки»: «Я требую, чтоб они делали все палевое, а они назло мне делают не палевое!» А пожилой француз будет требовать, чтоб я слушала, как он читает стихи Гете по-английски при том, что я не знаю ни французского, ни английского и вообще хочу смотреть на красавца американского рок-музыканта со следами наркотиков и СПИДа на вдохновенном лице. А с верхних полок в купе молоденьких немцев будут сыпаться трусики и презервативы на тома вальсдорфских методик. В поезд, скорее в поезд!

А на вокзале все плачут, потому что семьи, в которые раздали иностранцев, повлюблялись в них. Потому что в серой, провинциальной жизни они вспыхнули, как факелы, со своей улыбчивостью, раскованностью и декоративной восторженностью. И кировчане, как чистые деревенские дети, озаренные праздником, машут платками и ревут, а какие-то трогательные девчушки в коротких юбочках бегут за поездом и машут. А фричики тоже смахивают слезу, но, как городские избалованные дети с дорогими игрушками, говорят: «Русская экзотика! О'кей! Завтра Екатеринбург! О'кей! Это есть хороший туризм!»

В поезде уже домашняя стабильность. Фричики замачивают белье в раковинах туалета и развешивают в проходе поезда. Все двери купе уже обклеены саморекламой хозяев. В баре организована библиотека антропософской литературы, активисты разбрасывают Штайнера, как листовки. С брезгливым ужасом я вынимаю книгу Сергея Прокофьева, засунутую мне под подушку в целях духовного усовершенствования.