Тони Мориссон - Любовь

Его звали Питер Пол Фортас, и это многое объясняет: попробуй выдержи одиннадцать лет кличку «Пи-пи» – поневоле закалишься, тебе будет плевать на мнение окружающих. Питер Пол и Джуниор телом не интересовались. Джуниор хотела знать, чем красят сироп для кока-колы и как работает автомат, который набивает крышки на бутылки. Питер Пол жаждал выяснить, правда ли на горе есть медведи, и разобраться в повадках змей: говорят, они на запах молока приползают, или есть другие сведения? Они обменивались информацией, словно «жучки» на скачках, – никакой лирики, все строго по делу. Правда, однажды он спросил ее, она, мол, что – цветная? Джуниор сказала, что не знает, но выяснит, если ему интересно. Он махнул рукой, дескать, не важно, все равно домой приглашать ему можно только мормонов, а где их взять? – здесь что белые, что цветные, все язычники. Так что тут уж – что ж, уж ты не обижайся! Она кивнула, ей было приятно, что он назвал ее таким серьезным, звучным словом.

Ради нее он воровал: то шариковую ручку, то пару носков или желтую заколку для волос, которые она причесывала пятерней. Когда на Рождество она подарила ему детеныша щитомордника в банке, а он ей большущую коробку цветных мелков, кто из них был счастливее, сказать трудно.

Но щитомордник – это ведь змей как-никак, что их и сгубило.

У Джуниор были дядья, бездельники лет под двадцать, чьи мозги сильно повредились на почве общей унылости жизни, поэтому они то буйствовали, то впадали в спячку. Они не поверили, что змей в банке – часть домашнего задания, как Джуниор объясняла в ответ на их: «Э, овца, ты чо там, типа, волокёшь?» А может, если бы и поверили, не важно: само деяние было для них оскорбительно донельзя. Нечто, взятое в Выселках, уносят в пространство, где им не светит настолько, что как бы даже западло там светиться; наоборот, тьма тамошней официальщины недостойна тех горних высей, откуда они победно испускают истинный, природный свет. А может, просто спячка у них кончилась или один с другим пивом не поделился. В общем, не важно почему, но в то послерождественское утро дядья были бодры и искали, чем поразвлечься.

Джуниор еще спала, положив голову на грязноватую подушку «Спаси Христос» и завернувшись в одеяло, служившее заодно и матрасом. Подушка была рождественским подарком жены одного из дядьев – та вытащила ее из мусорной корзины своего тогдашнего работодателя, – но ничего, сны навевала приятные. Мелки, прижатые к груди, делали сны цветными. Она спала так крепко, что дяде пришлось будить ее, пнув башмаком в зад, да не один раз. Ее вновь допросили насчет змея. Пока раскрашенный мелками сон понемногу рассеивался, Джуниор пыталась уяснить, что дядям нужно, ибо любые «зачем» и «почему» с ними все равно не имеют смысла. Например, они сами не знали, зачем подожгли сиденье автомобиля, когда могли украсть и продать его. Или почему им так важен этот змей. Им нужно было, чтобы щитомордник вернулся в родные пенаты.

А если она не вернет его, они угрожали надрать «ее мелкую девчоночью задницу» и «отдать ее в руки Воша». Об этом последнем она много раз слышала, и одна мысль о нем – то есть что ее отдадут в руки того старика из долины, который любит разгуливать, встряхивая в руке свое интимное хозяйство и распевая при этом псалмы, – уже одна только эта мысль подкинула ее с пола и вынесла мимо хватающих рук за дверь. За ней гнались, но она была шустрая. Собаки на цепях залаяли, собаки без цепей помчались рядом. Навстречу шла Вивьен – возвращалась из уборной в дом.

– Ма! – возопила Джуниор.

– Оставьте ее в покое, хорьки вонючие! – Мать пробежала несколько шагов, но сразу устала; пришлось швырнуть пару камней в убегающих младших братьев – так, в общем-то, больше для виду. – Оставьте ее в покое, скунсы! Вы у меня получите!

Эти, может быть, не очень оптимистичные, но искренние и своевременные слова поддержали бегущую девчонку. Босая, с прижатой к груди коробкой мелков, Джуниор петляла, ныряла и уклонялась и ухитрилась оторваться от улюлюкающих дядьев. Очухалась в лесу, да в таком, где у любого лесоруба слюнки потекут. Пеканы [13] Пекан – дерево семейства ореховых высотой до 50 метров. таких размеров, о каких с двадцатых годов не слыхивали. Клены, растопырившие в стороны по шесть-семь ветвей толщиной с дерево. Акации, калифорнийский орех, белый кедр, ясень. Деревья здоровые и не очень. На некоторых огромные черные грибы – симптом болезни. Другие внешне вроде бы хоть куда, покуда легкий, игривый ветерок не взъерошит им крону. Они тотчас – бабах! – и валятся, как от инфаркта, а из разлома сыплется медная и золотая мука.

Перебегая и останавливаясь, Джуниор оказалась в пронизанной солнцем рощице бамбука, перевитого диким виноградом. Улюлюканья давно слышно не было. Она подождала, потом залезла на яблоню, посмотреть, что делается на склоне, да и в долине – обзора хватало. Нигде никаких дядьев. Только просвет в лесу, где течет ручей. А за ручьем – дорога.

Когда она вышла на обочину, солнце стояло уже высоко. Что руки исцарапала и всякая труха в волосах – пустяки, жалко было семи мелков, которые сломала по дороге; сломала, не успев хотя бы раз воспользоваться. Вивьен не может защитить ее ни от Воша, ни от дядьев, поэтому она решила отыскать дом Питера Пола, подождать где-нибудь неподалеку… а дальше что? Ну он как-нибудь ей поможет. Но она никогда в жизни, ни за что не скажет ему, чтобы вернул маленького щитомордника.

Она вышла на дорогу, но не успела пройти и пятидесяти футов, как сзади загромыхал грузовичок, набитый дядьями. Конечно, она прыгнула влево, а не вправо, но они это предугадали. Передним бампером ее бросило на бок, задним колесом смяло пальцы ноги.

Везли по колдобинам в кузове, укладывали на койку Вивьен, лили в рот виски, подсовывали к носу нашатырь – ничто не приводило ее в чувство, пока храповик боли не заклинился на отметке «невыносимо». Джуниор открыла глаза, ее затрясло и так скрутило – не вздохнешь. Вдыхала каждый раз чуть не по чайной ложке. День за днем она так лежала и сперва не могла, а потом не хотела ни плакать, ни разговаривать с матерью, которая объясняла ей, как она должна быть благодарна дядьям, что нашли ее, валяющуюся на обочине, после того как – бедная доченька! – ее сбил машиной наверняка какой-нибудь городской мудак: конечно, они там все такие важные, где уж ему останавливаться; переехал и шурует дальше, нет чтобы выйти, глянуть: может, ты ее убил, а нет – так подвези!

В молчании Джуниор смотрела, как пальцы ног распухают, краснеют, потом синеют, чернеют, идут пятнами, пятна сливаются… Мелки исчезли, а державшая их рука теперь сжимала нож, готовая встретить Воша или кого-либо из дядьев – да любого, кто попытается не дать ей совершить единственно возможное по понятиям Выселков преступление: удрать оттуда, выбраться, уйти. Больше не видеть всех этих людей, которые гнались за нею, раздавили ей ногу, всё врут, твердят, будто ей повезло, – да и тех тоже, кому в компании со змеем лучше, чем с девочкой. Через год она сбежала. Еще через два ее уже кормили, мыли, одевали, учили, холили и лелеяли. За решеткой.