Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики

Я знал, что стипендию мне дадут только в случае исключительно отличных оценок в сессии, и поэтому именно их я и получал. Дело в том, что стипендию у нас давали только в том случае, если доход на каждого члена семьи получался менее 300 рублей. Мама моя - ассистент ВУЗа, получала 1050 рублей, бабушка - 360 рублей пенсии, и на троих получалось аж под пятьсот рублей. Только в случае одних пятёрок в сессию мне полагалась стипендия, причём повышенная. Мои шикарно одетые и разъезжающие на своих машинах сокурсники приносили справки о нищенских доходах родителей-артельщиков и 'забронировали' себе стипендию при любых оценках. Ну, кто дал бы справку о его доходах подпольному цеховику, спекулянту, мошеннику и.т.д.! А работать тогда должны были все - иначе ты тунеядец. Вот и приносили справки о работе на полставки сторожем, дворником и тому подобное.

За всю учёбу в ВУЗе я не получил ни одной четвёрки, ещё бы - без стипендии мне пришлось бы переходить на вечернее отделение, чего не хотелось. А повышенная стипендия - 550 рублей тогда была примерно равна 60 долларам, и при тогдашних ценах (красная икра - 35 рублей за килограмм, столичная водка - 25 рублей за бутылку, проезд на трамвае - 20 копеек и т.д.) на неё вполне можно было прожить. Тем более икру я не ел - она мне опротивела ещё в детстве, водку готовил сам, а за трамвай платил не 20 копеек, а 3 копейки. Поясню последнее.

Дело в том, что монеты достоинством в двадцать копеек и в три копейки имели точно одинаковые диаметры и реверс (то, что всю жизнь называлось 'орлом'). И только аверс (где написано достоинство монеты) и цвет были разными.

Я достал немного ртути (в то время её можно было похитить даже в ВУЗовской химлаборатории) и амальгамировал трёхкопеечные монеты. То есть, я натирал их тряпочкой с ртутью, и монеты приобретали серебристый цвет. Если такую монету показать 'орлом', то никакого отличия от двадцатикопеечной не было. В трамвае я показывал народу такую монетку орлом и бросал её в кассу, а потом уж отрывал билет.

О вреде ртути тогда не говорили - это сейчас поднимают страшный шум, если вдруг в еде находят хоть капельку ртути. Авторитетно заявляю всем, что при приёме внутрь ртуть не токсична! Дышать её парами не стоит, а глотать - пожалуйста, сколько влезет!

У нас на 'том дворе' жил бывший 'зек' - Рафик, который на зоне работал на ртутных приисках. Так вот эту ртуть на работе он каждый день пил килограммами, а, приходя домой, переворачивался вверх ногами и выливал содержимое в таз. Потом он продавал ртуть скупщикам, которые перепродавали её частным зубным врачам. В те годы были очень распространены медные и серебрянные пломбы, материал (амальгама) для которых готовится на ртути. Две медные пломбы, поставленные мне более полувека назад, прекрасно держатся у меня в зубах и сейчас, а каков век пломб нынешних - вы сами прекрасно знаете.

Монета, натёртая ртутью, недолго оставалась серебристой - ртуть выдыхалась и золотистый цвет возвращался. Поэтому у меня в комнате стояло блюдце с ртутью и монетами, плавающими в ней как кусочки дерева или пробки. Я их время от времени переворачивал, чтобы амальгамировать обе стороны. Как мы все не поумирали от этого сам не понимаю! Наверное, на Кавказе даже ртуть была поддельной!

А если серьёзно - то не повторяйте этого опыта сами. Я думаю, изобретатель ртутного барометра Торричелли умер молодым, как раз из-за целых корыт с ртутью, которые стояли открытыми у него в лаборатории. Это видно, хотя бы из рисунков, изображавших этого учёного в своей лаборатории.

Так вот, возвращаясь к начальным годам в ВУЗе, я первым делом вспоминаю тренировки. У нас в политехническом был хороший зал штанги, где я тренировался три-четыре раза в неделю. Но первые годы продолжал ходить в прежний зал на стадионе 'Динамо', к которому привык, да и с товарищами не хотелось расставаться. У нас образовалась тёплая группа товарищей, шуточным девизом которой был: 'Поднимем штангу на должную высоту!'.

Иосиф Шивц почему-то ушёл с тренерской работы, и у нас появился молодой симпатичный тренер Роберт, которого мы все очень полюбили. Мы даже стихотворение такое придумали в подражание Маяковскому:

Да будь слабаком я преклонных годов,

И то без сомнений и ропота,

Я штангу бы поднял только за то,

Чтобы порадовать Роберта!

А Роберту очень нравился мой жим - я 'выдавливал' штангу несмотря ни на что, даже если она была непомерно тяжела для меня.

- Венацвале ам спортсменс! ('Благословляю этого спортсмена!' - по-грузински) - восхищённо говорил Роберт, видя мой жим. Он был уверен, что я побью мировой рекорд в жиме, а он был тогда в моём полулёгком весе, равен 115 килограммам. В 1958 году весной я на тренировке жал, конечно, не очень 'чисто', штангу в 115 килограммов, а на соревнованиях поднял всего 105 килограммов - не хотел рисковать, мне нужно было выполнить норматив мастера, что я успешно и сделал. Кстати, норма мастера спорта в жиме тогда была всего 95 килограммов. Но я не сомневался в том, что осенью 1958 года, побью мировой рекорд. Даже сам экс-рекордсмен мира в жиме Хайм Ханукашвили говорил мне, что я вполне могу осенью побить этот рекорд.

Рекордсмен тренировался в том же зале, что и я, только в другое время. И чемпион мира - Рафаэль Чимишкян также тренировался в нашем зале. Мне 'повезло' - только в моём - полулёгком весе, в Грузии были штангисты мирового класса - чемпион и рекордсмен мира. 'Рыпаться' мне вроде, было некуда, но именно в жиме была 'брешь' - 115 килограммов - вес, который никак нельзя было считать очень большим. У чемпиона мира Чимишкяна жим был слабый - 105 килограммов, но в рывке и толчке, он был недосягаем (в то время соревнования по штанге проводились по классическому троеборью - жим, рывок и толчок двумя руками). Вот и поуходили мало-мальски сильные спортсмены в другие весовые категории - легчайший и лёгкий веса, боясь конкуренции с Чимишкяном. А Ханукашвили был уже 'в возрасте' и установить новый рекорд не мог. Так и держались эти 115 килограммов, как будто специально дожидаясь меня.

В начале лета я уже на тренировке жал 115 килограммов, нужны были только соревнования соответствующего уровня, которые должны были состояться осенью.

За многие ошибки в жизни я крепко ругал себя, но самыми последними словами я обзываю себя за то, что 'прозевал' этот рекорд, который, казалось бы, сам шёл в руки. Летом наш курс уезжал по комсомольским путёвкам убирать урожай на целину, и я принял идиотское решение ехать вместе с моей группой. Эта поездка представлялась мне чем-то вроде летнего отдыха, заодно можно позаниматься моими любимыми эспандерами, и осенью же - побить мировой рекорд. Как ни убеждал меня тренер не ехать, но я был непреклонен и стоял на своём, как известное вьючное упрямое животное.