Мария Дубровина - Личная жизнь профессора Лучани

Андреа Лучани вышел из подъезда своего дома, повернул налево, и его крупная фигура в широком темно-зеленом пальто привычно отразилась в неопрятно загроможденной витрине соседнего книжного магазина, специализировавшегося на правовой литературе, чья целевая аудитория не покупалась на выставленные в выгодном свете броские обложки, а запросто выкладывала солидные деньги за скучнейшие книги, которые чем скучнее были, тем больше стоили.

Преданных клиентов магазина не волновало то, что уже через год многие из этих кодексов, справочников и путеводителей по дебрям наследственных, трудовых или жилищных прав устареют. Законодатель примет дополнительную поправку, упразднит не самую нелепую статью, выпустит новый закон, и снова издатель бросится тиражировать очередной «новый», совершенно необходимый серьезному специалисту том, подобный тому, что просвечивался сейчас за призраком профессора Лучани. Рама витрины равнодушно отсекла ему ноги в темно-серых брюках и оставила за кадром и стоптанные туфли на кожаных шнурках, и под цвет брюкам тротуар. Коричневый кожаный портфель в правой руке профессора попадал в поле отражения, выглядывая украдкой то впереди, то позади пальто.

День встретил Андреа избытком света. Солнце проснулось в дерзком настроении, и безоблачному миланскому небу нечего было противопоставить этой весенней наглости. Маленькие и большие лужи – следы ночных дождевых перебежек неба на землю – покорно отражали лазурный образ их отца. Глаза начали слезиться, и вид улицы расплылся в картину импрессионистов.

Набежала всеобъемлющая темнота как, когда после любви она откидывалась на подушки и дрожащими от изнеможения пальцами убирала волосы с лица. И лежа с закрытыми глазами, улыбалась. Ему. А он смотрел на неё. Ему бы тоже закрыть глаза и насладиться эхом страсти, еще сотрясающей их тени, еще согревающей простыни, еще не угасшей в каком-то непослушном измерении мгновенной вечности, но он смотрел на нее, свободную, близкую и счастливую, еще не ушедшую и уже неуловимую, и видел всеобъемлющую темноту, которой она улыбалась.

Мысли профессора Лучани были далеки от улицы Мамелли, скромный отрезок которой соединял подъезд его дома и вход в кафе «Маринетти», где каждое утро, не считая воскресенья, он завтракал, и он не увидел перемен. Он не заметил, что у молодых каштанчиков, растущих на противоположном тротуаре, лопнули их не по-детски большие почки. Он не почувствовал, что воздух прогрелся достаточно, чтобы лишить уместности его зимнее темно-зеленое пальто. И даже пропитанный цветочной похотью весенний ветерок, с одинаковой шаловливостью заигрывающий и с полами его пальто, и с листьями вечнозеленых кустов смолосемянника, большие керамические горшки с которыми обрамляли тротуар, остался им незамеченным.

Консьержка Изабелла тоже выпала из поля зрения профессора. Она вышла проводить почтальона и засмотрелась на удаляющиеся в сторону остановки метро новые туфли синьоры Росси с четвертого этажа, так невыгодно подчеркивающие своим модным острым носком полноту (или даже отечность) её ступни. Но шум шагов Лучани привлек внимание Изабеллы, и она, прищурившись, смотрела ему в спину. «Надо будет сегодня, обязательно, достать ему плащ с антресольного отделения шкафа», – подумала она.

Андреа занимал четырехкомнатную квартиру на третьем этаже, и Изабелла помогала ему смотреть за домом. Каждый день во время своего перерыва на обед она поднималась к нему: убирала, стирала, гладила и готовила что-нибудь для ужина.

Когда-то в начале их знакомства, когда еще черный цвет волос этой уроженки Пармы был натуральным, она, застилая двуспальную кровать ученого, смахивая пыль с его книг или же поджаривая чеснок для томатной заправки, любила посмаковать мечту о том, что настанет день, и она будет делать все это на правах хозяйки дома. Вот тогда-то она и поменяет выцветшее покрывало на его кровати, повыбрасывает застиранные трусы с оголенными, не поддающимися починке резинками, а взамен купит новые (она было даже присмотрела в магазине на углу с улицей Архимеда подходящую ему, классическую модель белых в тонкую синюю полосочку семейных трусов из тонкого хлопка) и, конечно, она обязательно переставит мебель в гостиной, где старомодный кожаный диван развалил свою бесформенную тушу так близко к входу в комнату, что мизинец ее правой ступни не однократно с размаху врезался в его переднюю ножку и тут же синел от злости и боли.

Изабелла много раз пыталась корявенько дать понять профессору, что она была готова заботиться о нем на более постоянной основе. Подразумевалось, что для этого он должен был заменить неплохое жалование, которое ей платил, на пожизненное содержание, приукрасив его парой свадебных фотографий. Иногда, дабы катализировать процесс принятия нужного ей решения, она расписывала ему бытовые катастрофы, которые обязательно бы обрушились на него в одинокой старости.

Но потом ни с того ни с сего он завел кота. Изабелле это не понравилось. Во-первых, ей прибавилось работы: нужно было менять песок в кошачьем туалете, лучше вычищать диваны и ковры от кошачьей шерсти, и мыть его дурно пахнущие миски. Во-вторых, сам кот ей тоже не понравился. Он был еще более высокомерным, самодостаточным и независимым, чем его хозяин. Словно самим фактом своего существования в этом доме, кот давал ей понять, что ей здесь претендовать абсолютно не на что. То, что хозяин в силу своей воспитанности не выражал словами, кот в силу своей непринужденности выражал повадками. Только слепая, почти мистическая вера в то, что прилизанный профессор в ослепительно белых накрахмаленных трусах с дымящейся чашкой только что сваренного ею кофе в руке непременно когда-нибудь материализуется на заменившем ненавистный диван новом кресле с розовым рисунком, еще на пару лет дала ей сил не отказаться от этой безвкусной фантазии.

Но шли годы, седели и редели волосы, множились морщины, а умный профессор так и не понял, что он потерял, пока он делал вид, что не понимал её намеков. Андреа был безразличен к состоянию своего исподнего и не разделял страхи Изабеллы о старческом одиночестве. Мысли о женитьбе на ней или любой другой представительнице женской половины человечества, казалось, были также чужды ему, как мысли о секвенировании биополимеров были чужды Изабелле.

Изабелла утешала себя тем, что Лучани был безнадежным холостяком. Он отказался от личной жизни, а, значит, дело было не в том, что он стал всемирно известным ученым, а она оставалась простой консьержкой. И оставаясь ею, она состарилась, обленилась и потеряла надежду на неравный брак. Она перестала проявлять былое рвение в уходе и за домом, и гардеробом ученого, и никогда не отличавшийся особой элегантностью Андреа Лучани теперь все больше смахивал на стареющего деревенского сапожника.